Выходит, что из своей национальной беды евреи сделали бизнес. Германия, как страна, попустившая Гитлера, до сих пор платит государству Израиль в качестве контрибуций огромные деньги. Хотя при Гитлере такого государства еще не существовало. Славянским государствам за геноцид на оккупированных территориях Германия не платит. <…> Ну можете вы себе представить, чтобы русские, больше всех пострадавшие от Гитлера, добились бы для себя исключительного права на выплаты за жертвы и страдания своего народа? Напористости не хватает? Но напористости потому и не хватает, что мы не считаем себя лучше всех. Совести хватает. Опять утверждается, возвращаясь на круги своя: есть избранный народ и есть прочие народы, гои, с которыми можно не считаться. Так от кого же, спрашивается, исходит угроза фашизма. Кто являет явные признаки расизма, радикализма, экстремизма, нетерпимости, говорит о своем превосходстве, считает себя неприкасаемым, не знает меры в своих притязаниях? [Распутин 1999: 2; ср. Распутин 2011: 72–73] [54].
Цитирование источников, по-видимому, представляется Распутину опасной еврейской привычкой, недостойной русского патриота. Опираясь на вычитанные где-то и вырванные из контекста слова итальянского журналиста Индро Монтанелли, высказанные в ответ на книгу Романо, Распутин предупреждает евреев, что они сами могут навлечь на себя новые «гонения», потому что «мы все живем в хрупком и все более ненадежном мире, где никому не следует преувеличивать свою силу и рассчитывать на свою безнаказанность» [Распутин 1999: 2; ср. Распутин 2011: 73].
Английский исследователь Дэвид Гиллеспи считает, что «впоследствии <…> произведения <Распутина>, как фикшн, так и нон-фикшн, потеряли часть своих эстетических достоинств, и к середине 1990-х годов несут все признаки озлобленной тенденциозности» [Gillespie 1998: 688]. Распутину действительно не суждено было больше создать художественных произведений, равных по силе и мастерству лучшим его повестям 1970-х годов, таким как «Живи и помни» и «Прощание с Матёрой». Прозу последнего десятилетия жизни Распутина – рассказы из постсоветской провинциальной жизни и повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003) – можно уподобить ламентациям по ушедшей советской жизни. В поздних художественных произведениях Распутина лишь изредка появляются намеки на еврейского Чужого: «Агитаторы, все из науки и культуры, все, как на подбор, черные и бородатые, соловьями заливались, ужами изворачивались, чтобы показать, где спрятано счастье жизни» (рассказ «Сеня едет») [Распутин 1994а: 6]. Оставив мутный след в сознании Распутина, антисемитизм главным образом проявился в публицистике писателя, а не в его художественной прозе.
Вместо заключения
Свобода, ответственность и бремя антисемитизма
В третьем – и последнем – узле короткой переписки с Виктором Астафьевым Натан Эйдельман высказал ключевую мысль о судьбе писателя, встающего на путь антисемитизма:
Спор наш (если это спор) разрешится очень просто: если сможете еще писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, – тогда Ваша правда. Но ведь не сможете. Последуете примеру Белова, одолевшего-таки злобностью свой дар и научившегося писать вполне бездарную прозу (см. его роман «Все впереди» – «Наш современник», 1986 г., № 7–8) [Эйдельман и Астафьев 1990: 67].
Именно в этих словах – высшая точка диалога Эйдельмана и Астафьева. Уже отмечалось – Юрием Карабчиевским и другими критиками, – что в первом письме Эйдельман слишком великодушен к Астафьеву, будто не замечая очевидного: в своей «чест<ности>», в своей «настоящ<ей> и сильн<ой>» «бол<и> за Россию» (слова Эйдельмана) Астафьев даже не пытается понять своих еврейских соотечественников, а, напротив, относится к ним как к угрожающим России чужакам. Ретроспективный анализ указывает на проблематичность либерально-интеллигентской позиции советского еврея Эйдельмана, тешащего себя надеждой на этический универсализм культуры. Сейчас, по прошествии более трех десятилетий, изначальный посыл его обращения к Астафьеву представляется особенно искусственным и надуманным. Но в то же самое время в своем заключении Эйдельман оказался безупречно прав.
Астафьев, Распутин, Белов – ведущие писатели-«деревенщики» – сами вызвали упадок русской деревенской прозы, вписав антисемитский нарратив русской и советской истории в свои литературные произведения и публичные дискурсивные заявления. Евгений Ермолин показал, как с годами «деревенщики», особенно Белов, уходят в сторону от «вопроса о нашей собственной вине, акцентируя тему врагов, коварно надругавшихся над девственной душой наивного и простодушного <русского> народа» [Ермолин 2011] [55]. Позволив себе стать орудиями в той «культурной» (на самом деле малокультурной) войне против евреев и еврейства, которая велась «русской партией», к середине 1980-х годов ведущие писатели-«деревенщики» почти полностью задушили в себе оригинальных художников. Дискурсивные заявления Астафьева, Белова и Распутина обнажают полнейшее безразличие к судьбам евреев СССР – безразличие и беспамятство, и, конечно же, непонимание государственного антисемитизма советской системы с 1940-х вплоть до поздних 1980-х годов. «В публицистике деревенщиков горько удивляет частичная потеря памяти», – констатировала Ольга Славникова в 1999 году [Славникова 1999: 201] [56]. Афористическая формулировка Славниковой приложима не только к публицистике, но и к романам и рассказам представителей русской деревенской прозы. Приведем также наблюдение Евгения Ермолина, впервые высказанное в 1992 году:
И я уже без пиетета, ожесточенно и, пожалуй, оголтело формулирую: вот писатели, не исполнившие своего призвания. Они не имели внутренней решимости, чтобы идти самым рискованным путем, им недоставало воли к исканию, к жизненной неустроенности, к бескомпромиссному служению истине. И они стали самоуверенными апостолами банальной веры, публицистами-моралистами [Ермолин 2011].
Возлагая на евреев вину за упадок русской деревни и традиционной русской православной культуры и одновременно отказываясь думать и писать о евреях с той же долей интеллектуальной и художественной честности, что и о русских, писатели-«деревенщики» активно распространяли как бытовые, так и государственные формы советского антисемитизма. Остается надеяться, что хотя бы часть наследников советской деревенской прозы освободилась от влияния антисемитских мифов [57].
Размышляя о причинах упадка русской деревенской прозы, я бы хотел обратиться к известным словам Жана-Поля Сартра (1905–1980), высказанным в книге «Что такое литература?» («Quest-се que la litterature?», 1948). Немало страниц в этой книге посвящено исследованию форм нетерпимости в литературе. Важно представлять себе исторический и идеологический контекст послевоенных и постхолокостных 1940-х годов, когда Сартр работал над книгой «Что такое литература?». К тому времени он уже выпустил «Размышления о еврейском вопросе» («Reflexions sur la question juive», 1944, книга опубликована в 1945 году), в которой охарактеризовал антисемитизм скорее как некую патологическую страсть или болезнь, нежели идею или идеологию. В эти годы Сартр переживал роман с коммунистическим движением и опьянение марксизмом. В конце 1940-х и начале 1950-х годов он восхищался сталинской советской империей, по сути оправдывая террор и ГУЛАГ во имя успехов социализма в СССР и отказываясь осудить государственный антисемитизм последних лет правления Сталина. Судя по всему, Сартр многое
