в какую форму они были одеты.
— Конечно, в немецкую.
— Ас ними были и немецкие солдаты?
— Да, и около сотни, причем все в форме. Даже команды отдавались по-немецки!
В Москве, куда я прибыл сразу же после окончания боев, мне по дороге с вокзала сообщили, что Кремль полностью разрушен... Когда же, проехав всего пять кварталов, я достиг Кремля, то не заметил никаких следов разрушений!
Конечно, если в самой России распространялись подобные слухи, как мог американец отличить правду от лжи? Каким образом американец способен представить себе, что русские массы закладывают основы совершенно новой и прекрасной цивилизации, если лишь немногие иностранцы решались признать, что это действительно так?
Нам трудно представить себе большевистское государство, потому что это не буржуазная парламентарная демократия, в которой каждый человек теоретически имеет право голоса, но практически правит небольшая группа капиталистов. Это— диктатура пролетариата, беднейших масс народа, установленная для того, чтобы силой вырвать из рук класса собственников орудия их' господства. И в своем сопротивлении этому процессу русская буржуазия показала, что готова пойти на союз с самим кайзером.
б
Все это привело меня к трем выводам.
Класс собственников, в сущности, блюдет лишь интересы своей собственности.
Класс собственников никогда по доброй воле не пойдет на компромисс с рабочим классом.
Массы трудящихся способны не только на великие замыслы, но они в силах претворить свои мечты в действительность.
1918 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ ТУРГЕНЕВА «ДЫМ»
Когда Литвинов, вырванный из своего привычного существования, «лишенного тревог и волнений», был захвачен тяжелой страстью, не принесшей ему радости, а затем отвергнут, он поспешил на поезд. Сначала он ощущал опустошенность после сильнейшего нервного потрясения, им пережитого, но потом какое-то успокоение нашло на него. Он «закостенел». Поезд, время уносили его все дальше от того места, где он потерпел жизненное крушение.
«Он принялся глядеть в окно. День стоял серый и сырой; дождя не было, но туман еще держался, и низкие облака заволокли все небо. Ветер дул навстречу поезду; беловатые клубы пара, то одни, то смешанные с другими, более темными клубами дыма, мчались бесконечною вереницей мимо окна, под которым сидел Литвинов. Он стал следить за этим паром, за этим дымом. Беспрерывно взвиваясь, поднимаясь и падая, крутясь и цепляясь за траву, за кусты, как бы кривляясь, вытягиваясь и тая, неслись клубы за клубами: они непрестанно менялись и оставались те же... однообразная, торопливая, скучная игра! Иногда ветер менялся, дорога уклонялась—вся масса вдруг исчезала и тотчас же виднелась в противоположном окне; потом опять перебрасывался громадный хвост и опять застилал Литвинову вид широкой прирейнской равнины. Он глядел, глядел, и странное напало на него размышление... Он сидел один в вагоне: никто не мешал ему. «Дым, дым»,—повторил он несколько раз; и все вдруг показалось ему дымом, все—собственная жизнь, русская жизнь,—все людское, особенно все русское. «Всё дым и пар»,—думал он; все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же да то же; все торопится, спешит куда-то—и все исчезает бесследно, ничего не достигая; другой ветер подул—и бросилось все в противоположную сторону, и там опять та же безустанная, тревожная и—ненужная игра. Вспомнилось ему многое, что с громом и треском совершалось на его глазах в последние годы... «Дым,—шептал он,—дым...»
«Дым». Но не только Литвинов выразил в этом слове свое отношение к горьчайшим переживаниям, выпавшим на долю его ума и сердца, не только он находил в нем утешение. Сам Тургенев заключил в этом слове свое мироощущение. Глубокое разочарование, охватившее европейских интеллектуалов вслед за разгромом революционного движения в 1848 году, было характерно и для мыслящей молодежи России, и для следующего поколения людей 80-х годов, столь блестяще запечатленных Чеховым, и для «интеллигенции» в период после поражения революции 1905 года.
Недовольство собой, самоанализ, слабость воли—черты, свойственные этому типу людей, воплощены Тургеневым в одном из его значительнейших созданий—в Рудине. Черты эти повторяются и у многих персонажей «Дыма», в том числе у Литвинова, да свойственны и самому автору романа. Признание тщеты всяких усилий, революции, вообще политических идей, умиротворенность как следствие взгляда на жизнь с точки зрения вечности—эту философию выразил Тургенев еще в «Отцах и детях». Он стремился смотреть на мир с олимпийским спокойствием; ирония самой смерти Базарова свидетельствует о глубоком пессимизме автора. Но едкая сатира в «Дыме» говорила о том, что^ жизнь еще оставалась для Тургенева ареной борьбы и потрясейий. >
Распространенный в критике взгляд на Тургенева как на аристократа по рождению и складу характера, который хотел быть прежде всего художником, опровергается его собственной автобиографической заметкой, которую он предпослал полному собранию своих сочинений, изданному в Москве в 1880 году. «Я бросился головою в «немецкое море»,—писал Тургенев о своей поездке в Германию, где он собирался учиться в университете и где, между прочим, другом его студенческих лет был Бакунин.— Мне необходимо нужно было удалиться, чтобы из моей дали сильнее напасть на моего врага. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был— крепостное право». И Тургенев поклялся победить этого «врага». «Это была моя Аннибалова клятва, и не я один дал себе ее тогда... Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить».
О том, как неукоснительно исполнил он эту клятву, можно судить по его первому значительному произведению—«Записки охотника»,— опубликованному около 1852 года. Тургенев так ярко показал в нем тяжелую жизнь крестьян, что общественное мнение России было разбужено, и с невиданной до того настойчивостью стали раздаваться требования отмены крепостного права. Эту книгу часто называют русской «Хижиной дяди Тома», она появилась почти одновременно с романом Бичер-Стоу. Тема освобождения крестьян пронизывает почти все произведения Тургенева, есть она и в «Дыме», написанном уже после реформы 1861 года. (Между прочим, в 14-й главе романа мы находим окрашенное мягким юмором упоминание о Бичер-Стоу.) Когда Литвинов, потерпевший крушение, с тяжелым сердцем возвращается в свое русское поместье, первое врем# он чувствует, что
