Кити, а то, что она предпочла ему
Вронского, который мнит себя настоящим аристократом. Отказ простить еще можно. А вот это нельзя! «Вы страдаете только от гордости», – говорит Левину Долли.
Левин – более гордый человек, чем Вронский. И сословных предрассудков в нем куда больше. Вронский в полку не кичится своим аристократическим происхождением. Его товарищи и так знают об этом. Зачем кому-то что-то доказывать? Стива – князь по рождению, и ему тоже не нужно доказывать, что он – аристократ. Это и без того всем известно. Поэтому Вронский ровен в отношениях с полковыми товарищами, а Стива – со своими подчиненными на службе. Стива благодушен в отношении купца Рябинина, которому продает лес жены. Левин ведет себя иначе:
[о]: – Что ж ты Рябинину не предложил поесть?
– А, черт с ним!
– Однако как ты обходишься с ним! – сказал Облонский. – Ты и руки ему не подал. Отчего же не подать ему руки?
– Оттого, что я лакею не подам руки, а лакей во сто раз лучше.
– Какой ты, однако, ретроград! А слияние сословий? – сказал Облонский.
– Кому приятно сливаться – на здоровье, а мне противно.
– Ты, я вижу, решительно ретроград.
– Право, я никогда не думал, кто я. Я – Константин Левин, больше ничего.
Но если он – Константин Левин и больше ничего, – почему же он лакею не подаст руки? И почему смотрит на француженку, которая стоит за конторкой в ресторане, как на «грязное место»? И вообще это очень гордое заявление – сказать о себе: «Я – Константин Левин». Трудно представить, чтобы что-то подобное сказали о себе князь Облонский или граф Вронский.
Из семи главных персонажей романа – Анна, Кити, Долли, Стива, Левин, Каренин и Вронский – только две нетитулованные особы: Левин и Каренин. Стива – князь, Вронский – граф. Анна, Кити и Долли по рождению – княжны. Выйдя замуж за Облонского, Долли стала княгиней. Анна, выйдя замуж за Каренина, и Кити, став женой Левина, потеряли свои титулы. Таковы были патриархальные законы XIX века. Их дети уже не будут ни графами, ни князьями, в отличие от детей Долли и Стивы, равно как и детей Кити и Вронского, если бы их брак состоялся. Не этот ли факт дополнительно мучает Левина, когда он сравнивает себя с Вронским глазами Кити? Не это ли заставляет его сначала доказывать Стиве свой аристократизм, а потом заявлять: «Я – Константин Левин, больше ничего»?
У графа Толстого вроде бы не было никаких причин завидовать таким, как Вронский. Фамильное древо Толстых – одно из самых богатых и разветвленных в истории России. Здесь и Милославские, и Ртищевы, и Чаадаевы, и Горчаковы, и Салтыковы, и Волконские, и Трубецкие… Толстые впервые получили графский титул еще при Петре I, когда он, собственно, и был учрежден.
Тем не менее, остается загадкой, почему в черновых набросках романа будущий Вронский под фамилией Балашов приходит в салон светской дамы с «серебряной кучерской серьгой в ухе». При этом говорится, что такие серьги носили «все Балашовы». Конечно, серьги в ушах носили не только воры, пираты и цыгане. Они могли быть и у казачьих атаманов. Однако это не казацкая, а именно кучерская серьга, что вроде бы указывает на неродовитость Балашова. В окончательной редакции эта странная серьга исчезает, но остается ничем не подтвержденное заявление Левина, что отец Вронского «вылез из ничего пронырством». Ни один из близко знающих графа Вронского полковых товарищей не сомневается в его аристократическом происхождении. Не сомневается в нем и князь Стива Облонский. И только Левин знает о Вронском что-то еще. Как если бы он прочитал черновик романа, персонажем которого сам же и является.
Ничто в романе не указывает на сомнительное происхождение Вронского. Он окончил Пажеский корпус – привилегированное дворцовое учебное заведение, куда принимали детей лиц только первых трех классов табели о рангах или представителей титулованного и древнего дворянства. Следовательно, отец Вронского был или генералом (минимум полковником гвардии), или тайным советником, или очень родовитым дворянином. Дом Вронского в его имении – такой же старинный, как и дом Левина в Покровском. Сходство Покровского с Ясной Поляной отмечали многие исследователи. Но и в Воздвиженском есть черты Ясной Поляны, например, «пришпект» – березовая аллея, ведущая к дому. Вронский гордится своим домом, потому что здесь жило не одно поколение его предков. «Это еще дедовский дом», – говорит Анна Долли.
[о]: – Как хорош! – сказала Долли, с невольным удивлением глядя на прекрасный с колоннами дом, выступающий из разноцветной зелени старых деревьев сада.
Этот огромный, вместительный, с многими удобными помещениями дом с колоннами совсем не похож на более скромный дом Левина. Но он очень напоминает тот дом в Ясной Поляне, который начал строить дед Толстого Николай Сергеевич Волконский, а продолжил – отец Николай Ильич. В этом трехэтажном доме родился сам Лев Николаевич, все его братья и сестра. Но во время Крымской войны Толстой через своего зятя Валериана Толстого продал его на вывоз, а полученные деньги проиграл за три ночи в штосс. Так что Вронский оказался куда более преданным памяти своих предков, чем автор «Анны Карениной».
Левин не видел и не увидит дом Вронского. Но когда из Покровского, где Долли гостит у Кити и Левина, она приедет в Воздвиженское, чтобы навестить Анну, за обедом произойдет разговор, где будет упомянут Левин:
[о]: Я не имею удовольствия знать этого господина Левина, – улыбаясь, сказал Вронский…
Это – странно! Он не помнит «господина Левина», с которым когда-то познакомился в Москве у Щербацких? И ничего не знает о судьбе Кити, вышедшей замуж за Левина? Это характерная и неприятная черта Вронского. Ведь когда он начал ухаживать за Анной в Петербурге, она напомнила ему о Кити, которая стала несчастной по их вине. И он так быстро забыл о ней? Ее для него больше не существует?
Напротив, для Анны воспоминание о душевной травме, нанесенной Кити, мучительно и не дает покоя. Первый вопрос, который она задает Долли, когда они остаются наедине…
[о]: – Ну, что Кити? – сказала она, тяжело вздохнув и виновато глядя на Долли. – Правду скажи мне, Долли, не сердится она на меня?
– Сердится? Нет, – улыбаясь, сказала Дарья Александровна.
– Но ненавидит, презирает?
– О нет! Но ты знаешь, это не прощается.
– Да, да, – отвернувшись и глядя в открытое окно, сказала Анна. – Но я
