написал Козловскому ответ, где настаивал на продолжении хлопот и подсказывал, что именно тот должен сообщить отцу невесты, чтобы его переубедить:
Хотя и не во всем с тобой согласен, милый Козловский, но не менее благодарен за твою дружбу. Прочти то, что я сегодня пишу к брату о возобновлении и о средствах оного. Я думаю, тебе легко и прилично было бы это сделать словесно или письменно, чрез Висконти. Конечно, хорошо было бы иметь жену с доходом, но как думать об этом, когда и нашего достаточно для житья скромного, но не бедного! Брат все делает так, как бы и я должен был жениться, не помышляя, что мне 47 лет, что мне некуда, да и некогда уже копить для себя, оставлять часть доходов без употребления и пр., между тем как бы вся жизнь моя путным и полезным образом могла быть употреблена на устроение его капиталов нашими и теми, кои нам от родственницы достаться могут. И как предполагать, что он оставит Англию? Разве тогда, когда многое на континенте, то есть у нас переменится и когда верно уже старика отца в живых не будет. Можно актом удостоверить его, что брат не оставит Англии, да и самая продажа имения, перевод в Англию денег должны бы были в том его удостоверить. Подумайте еще, то есть подумай один ты, ибо деликатность брата не позволит ему и думать о сем, напиши ко мне, и я не прежде выеду из Парижа. Что касается о прежнем деле, то я теперь несравненно спокойнее, я как бы переродился успокоением отказа в суде, коего страшился. И последняя тень какого-то недоразумения или сомнения о неявке исчезла. Брат показал не одну невинность, но и твердость, и храбрость, коей и здесь, и даже наши русские удивляются. Конечно, и в тамошних русских это произведет то же впечатление; но до них ли? О будущем – в сем отношении говорить нечего. Конечно, оно прояснится, и решимость, предложение явиться – многое переменит в образе мыслей, хотя этот образ мыслей более основан, как я слышал, на личной нелюбви к брату Императора. Эта нелюбовь будет, может быть, теперь сильна, но со временем она ослабнет, потухнет, и он в уважении ему не откажет, хотя и в этом уважении пользы большой не будет. Теперь я намерен молчать, ибо и сердце молчит о сем (№ 314. Л. 91).
Впрочем, уже 25 июня 1830 года, по получении письма от брата, Александр Иванович, кажется, смирился с отказом от надежд на брак:
Вчера получил твой № 64 и теперь я спокойнее, видя тебя несколько разочарованного, и усматриваю также, что и тобою, и Козловским, – которого дружбу никогда не забуду, – сделано было все для успеха, но он ни от вас, ни от нее не зависел, ибо и ее характер так же бесхарактерностью, как и отцовский упорством и эгоизмом, непобедим (№ 314. Л. 94 об.).
Козловский же был уверен, что сам сделал для Николая Тургенева все, что мог: «Что от меня зависело и в свадебном, и в попечительном отношении, я не лениво, усердно и бдительно исполнял» (№ 805а3. Л. 5 об. [86]), но полагал, что Александр Иванович сделал еще недостаточно, а потому должен вернуться в Россию и там хлопотать на месте. Все это он подробно объяснял Александру Тургеневу в письме от августа 1830 года:
Доколе братец ваш здесь <в Чельтенгаме> был, я не мог совершенно с искренностию писать к вам, ибо как-то совестился не показывать ему моих писем. Я в душе моей уверен, что он в уме своем так же убежден, как я, что для него и для вас полезно бы было, чтобы вы поехали пожить в России, но единственная деликатность могла заставить его писать противное. Это такая вещь, которая бросается в глаза каждому, и быть не может, чтобы он был в сем ослеплен. Заочно никто и никогда ничего не выпрашивал, а обязанность до последнего издыхания стремиться к благой цели не имеет никаких границ. На месте вы можете найти средства к достижению царского милосердия, каковых себе и представить невозможно. Я ей-богу не понимаю, что вас останавливает. <…> В чужих краях без дела вы ничто, а в России, хотя бы и ничего не делали, вы исполин и для других, и для себя. Подумайте о сем хорошенько и не называйте наслаждениями перемещения бесполезные. Они точно так же приятны, как переваливаться с одного бока на другой. Государь терпеть не может, чтобы люди жили в чужих краях, а от Государя все зависит; все, говорю я, ибо и женитьба иначе <бы> пошла, когда бы не было всех этих проклятых запятых. – Я пишу к вам о сем в последний раз: после моего точного ултимата не скажу ни слова. – Я писал к отцу Ловелю чрез Висконти, который туда поехал; описывал ему ваше великодушное не пожертвование, но приношение брату; говорил, что я об вас обоих думаю; представлял, что вместо 600 будет 1000 фунтов дохода, а может, и более (№ 805а1. Л. 5, 6 об.).
Однако, несмотря на все старания брата и друга, на английской невесте Николай Иванович не женился, и год спустя, 19 июля 1831 года, Козловский, в присущей ему парадоксальной манере резко переменив свое мнение, писал из Эмса неудавшемуся жениху:
Пожалоста, не жалейте о Генриетте. <…> Висконтша вас любит, и очень любит, но и про нее сказать нельзя, как про Карамзина, что она пречувствительной породы. Писатель, а та дура, в письмах хоть бы слово о прошедшем! В Висконтше много преблагородных качеств, наприм<ер> ко мне неизменная дружба и радость быть со мною, все так же, как в Чельтенгаме, показывает порою ту твердость в привязанности, но и она целыми месяцами ко мне не писала, а писавши, наполняла бумагу пустяками. Во всей этой семье какое-то подобострастие, достигающее до бесчувственности. Что ни говори, а живши вместе, основать на таком песке все свое счастье есть вещь совершенно невозможная. Право, я бы лучше на Висконти самом женился! У него выскакивают иногда черты чувствительности италианской, которой во всей Ловельской семье не найдешь и, признайтесь, вообще в агличанах (№ 805а1. Л. 1–1 об.).
Учитывая то, что известно о сердечной привязанности Козловского к «Висконтше», в этих строках можно прочесть скорее обиду после какой-то размолвки, которая долго не продлилась. Во всяком случае, после того как в июле 1832
