И нет пустынь таких, ни дебрей мрачных, дальних;
Куда любовь моя в мечтах моих печальных
Не приходила бы беседовать со мной [476].
Знали Вы это? Правда, хорошо? Когда Державин принимается писать под Жуковского, то тот сразу превращается в бледную немочь.
Что альманах Гринберга? Будет что-нибудь Ваше? [477]
И соберетесь ли Вы летом в благословенную Ниццу — или хотя бы в Париж? Вышла книга Одоевцевой [478]. Я ей советовал просить Вас о рецензии, в числе прочих прославителей [479]. Стихи — ничего, талантливы, а если мне не совсем по душе, то виной скорей моя душа, Чем ее стихи. Мне почему-то Одоевцеву всегда жаль, хотя она не дает к этому повода.
До свидания, tres cher ami [480]. Пожалуйста, поддерживайте со мной высоко-интеллектуальную переписку, даже без Рейзини и всего прочего.
Ваш Г.Адамович
Один из моих экс-студентов пишет диссертацию о немецк<ом> влиянии на русских романтиков. Я мало об этом знаю и посоветовал ему написать Чижевскому в Гейдельберг, за советами и указаниями. Тот в ответ блеснул такой ученостью, что я был поражен. Вот это человек! [481] Между прочим, он указал на какие-то работы в Харварде, и я советовал насчет этого спросить Вас. Он Вам напишет (его фамилия — Eastwood). Если этот Eastwood Вам напишет и Вы можете ему что-нибудь посоветовать от себя, сделайте это. Жалею, что не могу приложить его фотографию — это усилило бы Ваше рвение!
94
12/V-<19>61 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович
Спасибо за письмо. Давно ничего о Вас не знал. А Вы — одна из моих последних «любвей» на земле, коих становится все меньше. Пожалуйста, пишите чаще: о Державине, о Цветаевой, о Мексике, о чем хотите. Для меня всегда радость увидеть Ваш конверт с Вашим куриным (простите!) почерком на нем.
Два слова о Маркове. Насколько помню, никаких «разносов» я ему не учинял, а только писал что-то о его стиле. Но, конечно, я знаю и чувствую, что в нем «что-то есть», больше и лучше, чем в любом из его сверстников. «Гурилевские романсы» у меня есть (от Прегельши, а не от автора), и я вполне согласен, что в них много прелести. Вообще вспоминаю Розанова: «Зачем, зачем я обижал Кускову?» — это, кажется, в «Опавш<их> листьях». [482]
«Линии» [483] получил. Это книга, которую нельзя прочесть залпом, п<отому> что и написана она не залпом. Но я нахожу, что по тонкости и чистоте мастерства это — стихи сейчас вне всяких сравнений <так!>. Другой вопрос, что в них внутри, т. е. насколько это свое и насколько это ценно. Этого я еще не уловил и для самого себя. Но помните (конечно, помните!) у Гумилева о «брабантских манжетах» [484]. Когда-то этим все восхищались, именно «мастерством». А какая это чушь, именно как мастерство, рядом с Чинновым! Или весь Брюсов. В смысле всяческой субтильности я чувствую полную личную свою неспособность за Ч<инновым> поспеть. Когда-то это я ему написал, а он решил, что я над ним посмеиваюсь, — не знаю почему.
Дорогой друг, не трудитесь где-то намекать, что «Г.В.А<дамович>, может быть> согласится…» и т. д. Не стоит. Ничего не выйдет, да у меня и остыло американское рвение. Я хочу свободы и покоя [485], а не лекций и споров со Слонимом или Глебом Струве. Вот что Вы не соберетесь в Европу до будущего года, очень жалко. Алданов спрашивал, будет ли двадцать первый век, а я спрашиваю, будет ли будущий год. Рейзини молчит, и Бог с ним! Но при встрече я ему скажу все, что надо, — и даже больше чем надо.
До свидания, — когда?
Я буду, в Париже приблизительно через месяц, а летом — с середины июля — в Ницце, как по гроб жизни, если Бог жизни мне даст.
Ваш Г.Адамович
95
28 июля 1961 <Ницца>
Дорогой друг Юрий Павлович
Я обрадовался Вашему письму, тем более что молчали Вы долго, и я не знал, где Вы и что Вы. Спасибо, что наконец вспомнили. Я в Ницце уже две недели. Через два дня по приезде меня обокрали (через окно), унесли все деньги и английские travellers чеки [486]. Очень это неприятно, но делать нечего, и надежды мало на возвращение. У меня тут друзья, которые меня «выручили», а то я думал, что придется вернуться в Париж. Вчера на набережной встретил того серба, с которым в прошлом году я Вас познакомил, и он сразу спросил о Вас. Не делайте себе иллюзий: скорей как о клиенте, чем о друге! Эти «друзья», по-моему, имеют отношение к моей краже, но Бог с ними, — я на них не в претензии.
Теперь о поэзии. О Геор<гии> Иванове разговор был бы долгий. Его поэзия очень талантлива и в каком-то (важном) смысле очень ничтожна. М<ожет> б<ыть>, это мое суждение вызвано тем, что я его долго и близко знал. Но едва ли. Последние его стихи для меня тягостны: слишком много о себе и жалоб о себе <так!>, полное отсутствие «преодоления» себя и готовности к этому. Но очень талантливо и словесно очень точно, т. е. фотография чувства и мысли, без прикрас. А вот Ваш друг Марков нашел, что Фет много почище Анненского, и Слоним его за это похвалил [487]. Значит, напрасно Вы меня упрекали в «несправедливости» к нему. Это — хамская линия в литературе, хотя ни он, ни Слоним лично и могут не быть хамами. Вы пишете (в письме), что я говорил ex cathedrae [488]. Нет, я никак в римские папы не лезу, но когда читаю такое, у меня папские претензии действительно рождаются. Буря вокруг Чиннова: дурак Рафальский его будто бы ниспроверг (я не читал, знаю от Одоевцевой), а Вейдле (не дурак) возвеличил, и Одоевцева негодует, что слишком, ибо рядом же Бахрах ее возвеличил меньше [489]. Все это — человеческая комедия, даже и Фет, и Анненский! Что к чему, куда, зачем и какой всему смысл?? А вот переделку Пушкина насчет «мальчиков в глазах» я оценил. Действительно, его эпитет давно требует поправки, и тогда это был бы хороший эпиграф к книжке стихов (как у Бодлера — «j’aime les matelots» [490]).
Простите, дорогой друг, за ерунду. Очень жалею, что Вас тут нет. Правда. Я Вам много раз объяснялся письменно в любви, не хочу повторяться.
Ваш Г.Адамович
96 [491]
21 дек<абря> 1961 <Париж>
Дорогой Юрий Павлович
Прежде всего, шлю Вам и Mrs. Ivask всякие, самые лучшие, самые искренние (правда!) пожелания к Новому Году. Будьте счастливы и всем довольны. Вы — один из немногих людей на земле, о которых я как-то всегда помню, даже если иногда забываю (Вы не были бы Иваском, если не поняли бы совместимости этого «всегда» и этим «иногда», друг друга поясняющих, а не исключающих), т. е. забываю писать, отвечать, сделать то, что надо бы, — но и только.
Ну, вот — Вы мне прислали 20 долларе», а я в ответ не сделал еще ничего! Но Ваш заказ был неясен [492]. Самое трудное — что-нибудь делать, когда говорят: делайте что хотите! Буду ждать уточнения, но если Вам желателен разбор двух-трех стихотворений Блока, я не возражаю. И даже предпочел бы Блока кому-либо другому, — раздраженный той чушью, которую о нем пишет Маковский [493].
