«преображением личности в вещь», мгновенно вызывающим смех [Бергсон 1999: 1314]. Как и напоминающие марионеток старухи в финале «Сорочинской ярмарки», солдат Квитки в рамках коммерческого пейзажа является одновременно и личностью, и вещью, живым человеком и артефактом. Читатель не сразу понимает, ожил ли портрет работы Кузьмы Трофимовича, или на сцене появился еще один мужчина в мундире. Оба они прозваны
москалями — словом, которым украинцы уничижительно обозначали русских, особенно солдат [167]. Оба молоды и привлекательны. Кражи, совершаемые настоящим солдатом, подтверждают, что недоверие, которое торговцы проявляют к портрету, имеет под собой основания. На ярмарке полно народу, но при этом преступления солдата остаются незамеченными. И точно так же нарисованный солдат стоит у всех на виду, и все принимают его за живого.
Нарисованный солдат становится уязвим для своих потенциальных критиков, когда юная Домаха, чье имя подразумевает, что она чувствует себя на ярмарке как дома, начинает с ним флиртовать. Ее подружки хотят узнать, чем закончился этот разговор:
– Что?.. Что такое?.. Что он сказал тебе?.. – обступивши подруги, спрашивают Домаху.
– Эге? Что сказал? – насилу могла выговорить Домаха. – То не живой солдат, а только его персона (то не живий солдат, а то його парсуна) [Квітка 1968, 3: 21].
Если бублейница, подошедшая к портрету в начале истории, так и уходит от него напуганной и пристыженной, то девушка, приблизившаяся к солдату с сексуальными намерениями, сразу же разоблачает обман, после чего ее подруги начинают смотреть на картину по-иному. И только после того, как Домаха своими словами превратила портрет обратно в вещь, на сцене появляется критик.
В этой повести повторяются многие художественные приемы, которые читатели Гоголя особенно ценили в его «Вечерах…». Не только предваряющее «Портрет» «Прошение к пану издателю» очень напоминает гоголевское предисловие к «Вечерам…», рассказанное от имени полуграмотного пасечника Рудого Панька, но и раздвоившийся инфернальный москаль на ярмарке в Липцах сильно смахивает на сорочинского черта со свиной личиной, который тоже присутствует в количестве двух экземпляров. У «Солдатского портрета» также есть важный общий мотив с «Ночью перед Рождеством», повестью из второй части «Вечеров…». Вакула, главный герой «Ночи», путешествует в Петербург верхом на черте, который помогает ему добыть царские башмачки для красавицы Оксаны. Миссия Вакулы оказывается успешной, но, как указывает Эдита Бояновская, эта странная просьба отвлекает внимание царицы, когда на кону стоят куда более важные вещи. Екатерина II дарит Вакуле пару своих башмачков, но не желает выслушивать жалобу его товарищей-казаков, которые прибыли в Петербург с посольством, прося императрицу восстановить Запорожскую Сечь, сровненную русскими войсками с землей в 1775 году [Bojanowska 2007: 71]. Вернувшись из Петербурга, Вакула, на радость своим односельчанам, расписывает свою хату яркими красками, изобразив на дверях казаков. Выдержав покаяние за свой полет на черте, он красит также и местную церковь:
[Вакула] выкрасил даром весь левый крылос зеленою краскою с красными цветами. Это однако ж не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула чорта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: он бань, яка кака намалевана! и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери [Гоголь 1937–1952, 1:243].
Искусство, способное тронуть душу ребенка, – вот единственная форма искупления, возможная для героя Гоголя. Вспомним упомянутую в первой главе Троицкую церковь в Киеве, у входа в которую монастырские иконописцы попытались реалистично изобразить храмовых торговцев и менял, придав им черты украинских евреев того времени. Так же и Вакула, близко познакомившись во время своего путешествия с казаками и чертями, воспроизводит их изображения для своих соседей, показывая им добро и зло.
В «Солдатском портрете» Кузьма, как и гоголевский Вакула, использует свое мастерство художника для того, чтобы создать образ страшного солдата, хотя мог бы изобразить что-то прекрасное. Москаль Кузьмы, возможно, не так страшен, как Вакулин черт, но зато куда реалистичнее. Этот портрет не просто выходит за пределы реальности, он проникает в реальность ярмарки. Схожим образом Квитка эстетизирует приземленность и обыденность коммерческого пейзажа. Поместив реальные коллоквиализмы, товары и шумную ярмарочную толпу в повествование об искусстве и обмане, Квитка поставил перед читателем эстетический парадокс. Там, где русскоязычные писатели, такие как Гоголь, создавали для русского читателя искусственную украинскую реальность, Квитка, знаток подлинного украинского языка и быта, предлагал нечто, что было гораздо ближе к реальности. Однако из его повести следовало, что художник может использовать реализм для того, чтобы маскировать правду и манипулировать своей аудиторией.
Как писал Бергсон, «ниже искусства стоит искусственность» [Бергсон 1999: 1319]. Нарисованный солдат Кузьмы является предметом искусства, но при этом он еще и символизирует искусственность государственной власти. В конце концов бессильным оказывается не изображение на холсте, а закон, который за ним стоит. Проводится грань между «нашим» и тем, что принадлежит москалю. Явдоха обращается к портрету с просьбой убрать москаля от прилавков местных торговцев. Но и сам русский солдат является отпугивающим покупателей нежеланным чужаком (возможно, даже недобрым предзнаменованием) на украинской ярмарке.
Еще более выпукло темная сторона москалей показана в «Перекати-поле» («Перекотиполе») – другой украинской повести Квитки, где речь идет о Божественной справедливости. В этой трагической истории два соседа – коварный Денис и честный Трофим – возвращаются домой с ярмарки. Денис узнает, что Трофим заработал на ярмарке денег, и убивает его. Даже в начале повести читатель видит на лице Дениса каинову печать, так как тот «не один десяток научил парубков московские песни петь» и «плюется через губу по-московски» («не одно-десять навчив парубків пісень співати московських», «плюне через губу по-московськи») [168] [Квітка 1968, 3: 458]. Персонаж, который перенимает русские обычаи и демонстрирует присущее русским презрение к украинцам, сразу воспринимается как злодей.
«Перекати-поле» нельзя отнести к котляревщине, и там нет и следа того комического автоматизма, который мы находим в «Солдатском портрете», несмотря на то что в этом тексте тоже присутствует поездка на ярмарку и обратно [169]. Если в «Солдатском портрете» неодушевленные предметы создают комический эффект, то здесь ярмарка является лишь точкой отсчета, с которой начинается роковое путешествие украинца и русского. Квитка дает очень беглое описание ярмарки, уделяя основное внимание трагическому возвращению героев домой. Перекати-поле, единственный свидетель преступления Дениса, символизирует Божье всеведение, которое настигает злодея в конце повести и вынуждает его сознаться в убийстве [Квітка 1968,3:480]. Важно отметить, что в ранней редакции «Перекати-поля» ярмарка была описана намного детальней.
