угрожающе сообщается, «время от времени наши письма терялись при пересылке, поэтому нам приходилось восстанавливать в памяти их содержание и пересказывать заново» (WD 430; ШТ 320). Лавкрафт мудро помещает заключение о Ми-Го в сокращенном виде, поскольку было бы затруднительно представить себе пять или шесть страниц диалога между Эйкли и Уилмартом настолько убедительно, чтобы привлечь читателя на свою сторону. Что же до использования прилагательных, то столь любимый Эдмундом Уилсоном безыскусный пересказ звучал бы примерно так: «К слову, мы также определились, что создания из Вермонта и гималайские Ми-Го принадлежат к одному биологическому виду». Однако Лавкрафт расцвечивает предложение «исчадиями», «адскими» и «воплощенными кошмарами». И за это он заслуживает высокой оценки. К этому моменту читатель уже достаточно впечатлен свидетельствами, которые подточили непоколебимый скептицизм Уилмарта, и потребность в крикливых неистовых прилагательных,
заставляющих нас поверить, отпадает. Структура повести уже затянула нас в свои сети, поэтому «исчадия» в Вермонте, «адские» существа в Гималаях и сообщение, что они «принадлежат к одной и той же разновидности воплощенных кошмаров» делают историю более, а не менее убедительной.
Парадоксальным образом более объективное и менее эмоциональное описание оказалось бы ближе к бульварщине, как мы уже обсуждали ранее в связи с «Заметками о межпланетной фантастике». К примеру, Лавкрафт был бы в шоке от жалкого второго предложения из книги «Поле боя — Земля» Л. Рона Хаббарда: «Покрытые густой шерстью лапы братьев Чамко застыли над клавиатурой; до этого оба играли в лазерную охоту» [86]. Это просто утверждение, которое нам сбросили на голову из ниоткуда, как мешок с цементом, и Хаббард пытается навязать его нам. Лавкрафт делает нечто совершенно другое: он констатирует напряжение между прежним набором убеждений Уилмарта и новым ужасом с вермонтских гор, существование которого он вынужден признать. Болезненность этого напряжения можно передать только словами вроде «исчадия», «адские» и «воплощенные кошмары». Эти прилагательные не просто производят грубый эффект сами по себе — они оттеняют уже проделанную в других местах работу.
Последний и наиболее интересный момент — «ряд захватывающих предположений», сделанных Эйкли и Уилмартом. И снова это утверждение оказывается действенным именно в силу своей неопределенности. Теоретически было бы возможно развернуть подробнее эти предположения о зоологической природе существ (Лавкрафт часто сопровождает уклончивые намеки кубистическими попытками все же показать товар лицом), но иногда лучше оставить такие вещи невысказанными. Невысказанная неопределенность этих предположений защищает их еще и от профессиональной оценки: Эйкли запрещает Уилмарту сообщать о них профессору Декстеру или кому-либо другому. Хотя на первый взгляд доверие к этим предположениям подрывается, в действительности они предстают в более выгодном свете, так как начинают казаться наиболее надежным и доступным в данных обстоятельствах знанием. В самом же произведении это не позволяет любопытным посторонним вмешиваться в тщательно срежиссированный дуэт Эйкли и Уилмарта, на котором держится вся повесть.
43. Проклятое жужжание
«Второй же голос оказался тем, ради чего Эйкли и предпринял свою экспедицию: то было проклятое жужжание, не имевшее ни малейшего сходства с живым человечески голосом, хотя слова проговаривались четко, фразы строились по правилам английской грамматики, а манера речи напоминала декламацию университетского профессора» (WD 432; ШТ 322 — пер. изм.).
Лавкрафт, уже поднаторевший в построении аллюзий на аллюзии при описании снимков, источавших размытую и все же дьявольскую власть внушения, теперь переходит к фонографическим записям. Почти невообразимо, что Эйкли действительно мог подобраться к существам достаточно близко, чтобы записать их голоса, — возможно, именно поэтому Лавкрафт оставил фонографическую запись напоследок, чтобы подготовленный читатель воспринял ее всерьез. Сегодня нам кажется, что аудиозапись должна считаться прямым доказательством разговора, и, следовательно, не может быть «смутной» или «источающей внушение». Однако Лавкрафт старательно пытается подорвать достоверность записи — ровно настолько, чтобы создать такую же структуру аллюзии-на-аллюзию, как и в примере с фотографиями. Во-первых, у Уилмарта нет собственного аппарата — он вынужден позаимствовать его в административном здании колледжа, что предполагает некоторые затруднения при работе с незнакомым механизмом. Во-вторых, Эйкли сообщает, что его «фонограф и диктофон работали небезупречно», к тому же «голоса звучали издалека и несколько приглушенно, поэтому восковой валик сохранил лишь фрагменты подслушанного обряда» (WD 432; ШТ 322). Все это подчеркивается многочисленными лакунами в транскрипции записи, подготовленной Эйкли.
Как размытые и источающие дьявольскую власть внушения фотографии служили воротами к чудовищно ускользающей геометрии черного камня, так и «издалека и приглушенно» звучащие голоса на записи производят облако сомнений, в котором нас поджидает нечто гораздо худшее, чем странно изрезанный камень: жужжание, принимающее форму человеческой речи. Мы уже встречались с особенностями речи Уилбера Уэйтли, вызывавшими серьезные подозрения. Но в случае Уилбера искаженному голосу сопутствовала огрубленная грамматика и особенности диалекта. В данном же случае отвратительный жужжащий голос звучит иначе: «...Слова проговаривались четко, фразы строились по правилам английской грамматики, а манера речи напоминала декламацию университетского профессора». То есть все внешние характеристики голоса являются социально приемлемыми. В нем слышится эталонный английский и выдается его более высокое интеллектуальное происхождение, чем у среднестатистического голоса. Казалось бы, «манера... университетского профессора» должна успокаивать: ученые в большинстве случаев народ тихий и неагрессивный. Однако есть небольшая проблема. Несмотря на безупречную грамматику и акцент, голос звучит «отвратительным эхом, несущимся на крыльях сквозь невообразимые бездны из адовых глубин космоса». И совершенно не улучшает ситуацию то, что жужжащему созданию отвечает «приятный голос с нотками бостонского говора», вещающий нараспев «Йа! Шуб-Ниггурат! Черный Козел с Легионом Младых!..» (WD 434; ШТ 324). Нормальные связи, имплицитно соединяющие хороший выговор и грамматически правильную речь с благородной личностью, а бостонский говор — с сухим и прагматичным, но в целом благонамеренным новоанглийским умом, разлетаются в пыль. Мы узнаём, что внешне приличный голос может быть связан с отвратительным эхом из адовых глубин космоса.
44. Монотонное гудение омерзительного гигантского насекомого
«Но хотя я все еще отчетливо слышу этот голос, мне не хватило духу его проанализировать, чтобы точно описать. Он походил на монотонное гудение омерзительного гигантского насекомого — гудение неземного существа, как бы с усилием преображенное в артикулированную человеческую речь, причем я с полной уверенностью могу утверждать, что органы, производившие эти звуки, ни в малейшей степени не похожи на голосовые связки человека или на голосовой аппарат земных млекопитающих» (WD 434; ШТ 325).
Это не все, что можно сказать об этом голосе. Он не совсем избегает описания, поскольку мы уже установили его сходство с жужжанием. Но теперь Лавкрафт становится точнее. Омерзительное гигантское насекомое — уже достаточно ужасающий образ, но еще хуже его «гудение»,
