Weird-реализм: Лавкрафт и философия - Грэм Харман

узнаём, что существ можно расположить между царством животных и растений; «скорее всего» это животные — слабейшая из возможных форм убежденности. Странно, что такая неуверенность проистекает исключительно из визуального исследования анатомии. Двумя страницами ранее Лейк сообщал: «Странный бочкообразный организм относится к архейской эре, и это он оставил отпечатки на камнях» (ММ 498; ХБ 480). Способность оставлять следы в окаменелостях свидетельствует о движении, поэтому, когда Лейк относит существо «скорее» к животным, это вызывает беспокойство. Здесь начинаются уже не эпистемологические колебания между животным и растением, вызванные недостатком данных, но неопределенность, которая предполагает возможность помыслить гигантские растения, движущиеся по поверхности земли.

Второе предложение представляет собой нелепую попытку примирить шокирующую окаменелость с актуальным биологическим знанием. Прежде всего, представление о «поразительно эволюционировавшем представителе лучистых» явно абсурдно. Животные с радиальной симметрией, вроде медузы или морской звезды, принадлежащие к этой группе, устроены очень просто, что совершенно несовместимо со сложной анатомией, описанной в «Хребтах безумия» (ММ 499-500; ХБ 480-482). Рассматриваемое утверждение становится еще более абсурдным в свете отрывка, который мы находим через несколько страниц и который я разберу в следующем подразделе. Поэтому импровизированное обоснование вроде «сохранивший притом ряд первоначальных особенностей» читается как вершина комедийного жанра. Это все равно, что сказать: «Этот новый сорт мороженного похож на поразительно эволюционировавшее ванильное мороженное, сохранившее при этом некоторый привкус обыденности». Кроме того, мы, читатели, отлично знаем, что это существо гораздо страшнее, чем анатомически усложненная медуза.

Третье, и последнее, предложение — прекрасное проявление умения Лавкрафта использовать научное описание в качестве инструмента нагнетания ужаса. Прежде всего это предложение информативно: большинство читателей (за исключением тех, кто знаком с ботаникой и зоологией) не знает, что симметрии растения и животного отличаются коренным образом. Но даже такая объективная постановка вопроса немедленно вызывает замешательство. Ведь мы уже знаем, что бочкообразные существа способны к передвижению: об этом свидетельствуют следы, оставленные ими в древних окаменелостях. Существо, симметрия которого свойственна растениям, лишенное «продольной структуры животных», но тем не менее способное передвигаться по земле — все это вызывает в воображении ужасающий образ.

Отрывок интересен как сам по себе, так и в свете дальнейшего. Эти «поразительно эволюционировавшие представители лучистых», безусловно, прошли в развитии настолько далеко, что их мозг состоит из пяти долей, и это не вяжется с их любопытной растительной симметрией. Читатель постепенно оседает под весом научного языка. Несмотря на предположительно растительную структуру окаменелостей, «существо обладало системой нервных узлов и волокон, достигшей едва ли не предельного специфического развития». Выражение «свидетельствуют в пользу» устанавливает тонкий зазор между наблюдаемым феноменом ганглиев и их связей, с одной стороны, и предельным развитием — с другой. Эти два аспекта не связаны непосредственно, скорее здесь имеет место неочевидное отношение, раскрываемое в рациональном предположении или умозаключении. Эта деабсолютизация, производимая переходом от феномена к логическому выводу, еще более забавна, ведь всякий, кто обнаружит ганглиальные центры у растений, не усомнится в том, что перед ним до отвратительности разумное существо.

Еще большее беспокойство возникает, когда Лейк на основании физиологического устройства нервной системы приходит к выводу о том, что эти существа обладали структурой чувственного восприятия, не имеющей известных нам аналогов. Дайер характеризует открытия Лейка так: «Органы чувств у этой твари устроены особым образом и во многом не сходны с органами чувств всех прочих земных организмов. <...> Возможно, у твари было не пять чувств, а больше, — в таком случае ее способ существования не укладывался ни в какие известные нам стереотипы» (ММ 503; ХБ 486). Мы начали с цвета, который можно назвать цветом только по аналогии, а теперь перед нами существо, чувственное восприятие которого не имеет аналогов, несмотря на то, что его нервная система доступна для изучения на секционном столе посреди антарктических просторов. Сцена вскрытия становится еще более абсурдной, когда Дайер от широты своей души добавляет: «Лейк полагал, что для обитателей первобытного мира эти твари обладали очень высокой чувствительностью при четком разделении функций между особями, подобно нынешним муравьям и пчелам» (ММ 503; ХБ 486). Последнее дополнение о муравьях и пчелах делает положение еще более плачевным, вводя неявное предположение о том, что сообщества этих бочкообразных чудовищ в чем-то напоминали рои или колонии.

Ни в одном из предшествующих литературных произведений не было такого скопления таксономических противоречий: «Попытка произвести классификацию на данном этапе исследования была бы просто нелепой. Выглядели они как лучистые животные, но, очевидно, в эту группу не укладывались. Отчасти принадлежали к растительному миру, но три четверти признаков роднили их с миром животным» (ММ 503; ХБ 486). Существа, видимо, имели морское происхождение, если судить по их симметрии и «некоторым другим особенностям» (ХБ 486), что бы это ни значило. И в завершение абсурдной картины это очевидное морское происхождение вступает в сбивающий с толку конфликт с крыльями существа, которые, «во всяком случае, недвусмысленно говорили о полетах» (ММ 503; ХБ 486). Но это еще не всё! Лейк и Дайер, похоже, знают о сходстве этих существ с описаниями, приведенными в жутком «Некрономиконе». И более того, они оба дружат с мискатоникским коллегой Уилмартом из «Шепчущего из тьмы» и знакомы с осьминого-драконо-гуманоидом из первого рассказа, который мы рассмотрели. Лейк сообщает обо всем этом одной блеклой фразой: «Есть сходство и с доисторическими существами из фольклора, о которых писал Уилмарт, — относящимися к культу Ктулху и пр.» (ММ 503; ХБ 482).

Стиль Лавкрафта изобилует отсылками к неописуемым реальностям, изъятым из языка, восприятия и познания, но описания бочковидных чудовищ, напротив, создают затруднение даже в открытом для доступа пространстве эмпирических чувственных данных. Результаты вскрытия вновь напоминают о картинах кубистов с множеством сталкивающихся плоскостей, вдавленных друг в друга на одной поверхности: каждая из них полностью открыта для зрения, но они не образуют завершенного целого. Вот почему я указывал на очевидно гуссерлианский момент произведений Лавкрафта, дополняющий более распространенное кантианское прочтение его работ. В бочкообразных существах, собственно говоря, нет ничего «ноуменального». Каждое из их свойств точно описано, но их сочетание настолько чудовищно и несовместимо, что их невозможно собрать в юмовскую совокупность качеств.