что он все время хранил секреты (собственно деньги и живое воображение), которые типологически лежали вне материальных и интеллектуальных возможностей бедного чиновника [Достоевский 1972а: 241]. Разоблачение скупости Прохарчина добавляет еще один типологический слой, пусть и лишает убедительности нашу оценку его как типичного мелкого чиновника. Оценка и переоценка героя в рамках фабулы перекликается с диалогичностью нарратива, поскольку Достоевский предлагает нам многообразные, изменчивые взгляды на Прохарчина [133]. Представляясь в начале рассказа в качестве «биографа» Прохарчина, рассказчик рисует читателю картину жизни героя, основываясь на том, что говорят о нем квартирные жильцы после его смерти: «Такие толки пошли уже по кончине Семена Ивановича» [Достоевский 1972а: 242].
Рассказчик открыто полагается на свидетельства других персонажей, чтобы причислить Прохарчина к типу скупца. Он пишет: «Первое, на что обратили внимание, было, без сомнения, скопидомство и скаредность Семена Ивановича. Это тотчас заметили и приняли в счет» [Достоевский 1972а: 241–242]. Затем рассказчик поясняет, на основании чего другие персонажи вывели подобное заключение, подробно описывая, как старался Прохарчин не тратить денег на еду, питье или одежду Как и в гоголевском описании имения Плюшкина в «Мертвых душах», в этом примере раннего реализма скаредность скупца изображается через обилие подробностей. Однако, в отличие от гоголевского повествователя, рассказчик Достоевского недвусмысленно заявляет, что детали эти ценны, поскольку выражают типичность героя как скупца, отражая «одну господствующую черту в характере героя сей повести». Перечислив усилия Прохарчина, стремящегося экономить и сберегать, рассказчик подтверждает прежние оценки его поведения, сделанные другими квартирантами, говоря, что оно проистекает «из скопидомства и излишней осторожности, что, впрочем, гораздо яснее будет видно впоследствии» [Достоевский 1972а: 241–242]. Здесь рассказчик выводит из отдельных частностей заранее сложившееся представление, или тип, и обещает дать больше деталей, которые еще больше прояснят и утвердят типичность героя. При этом он следует принципам комедий и басен о скупцах, которые очень часто носят название «Скупой», с самого начала объявляя, что главный герой представляет собой образчик данного типа. Также Достоевский следует традиции построения сюжета о скупцах, оставляя разоблачение накоплений до окончания истории, несмотря на то, что ему с самого начала известно об этих накоплениях. Демонстрация клада скупца и его тела должна стать одновременно и демонстрацией в финале нарративной значимости, или смысла всей истории, и кульминацией процесса типизации.
Но голос рассказчика не является источником истинных фактов и их интерпретаций, что подрывает достоверность оценки Прохарчина. Достоевский привлекает внимание читателя к ее непрочному основанию – слухам и словам других жильцов. Хотя временами источники сведений о Прохарчине определены ясно, писатель последовательно использует свободный косвенный дискурс, выдавая искаженные мнения о Прохарчине за свои собственные. Например, как говорилось выше, в начале рассказа заявлено, что из-за «мелкого чина» Прохарчина «Устинья Федоровна никаким образом не могла иметь с него более пяти рублей за квартиру помесячно» [Достоевский 1972а: 240]. Но подобная точка зрения принадлежит самой хозяйке, поскольку, как мы уже видели, повествователь знает, что у Прохарчина немало денег.
Опираясь на ложное мнение Устиньи Федоровны о Прохарчине, рассказчик неверно представляет своего скупца и читателям. К концу рассказа Устинья Федоровна узнает, что ее жилец мог бы платить намного больше, чем она думала, и ее жалобу – «Ах, греховодник, обманщик такой! Обманул, надул сироту!..» – читатель вполне может адресовать рассказчику [Достоевский 1972а: 262]. Обращение к свободному косвенному дискурсу одновременно и напоминает нарративную структуру басен о скупцах, и кардинально отходит от нее. В то время как в баснях рассказчик часто использует персонаж, отличный от скупца, как своего рода рупор в рамках фабулы, чтобы излагать суждение о скупости, предположительно совпадающее с авторским, в «Господине Прохарчине» о герое высказывается такой хор голосов, что невозможно сказать, какой из них принадлежит персонажам, а какой рассказчику, и кто, в конечном итоге, говорит правду. В этом рассказе мы наблюдаем, как Достоевский оттачивает характерный стиль диалогического нарратива на типе персонажа с античным наследием монологической интерпретации (ср. [Terras 1969: 225]).
Согласованно, будто в полифоническом действе типизации, рассказчик и другие персонажи, не ограничиваясь причислением Прохарчина к категории мелких чиновников и скупцов, упорно накладывают на него дополнительные типологические слои [134]. Каждый новый атрибут, ему приписываемый, дегуманизирует его, все ближе подталкивая героя к смерти и превращению в призрака. В одном месте, когда Прохарчин производит переполох в квартире, а другие жильцы насильно заталкивают его в крошечный «угол», где он живет за ширмой, рассказчик сравнивает его с «пульчинелем», которого уличный шарманщик после представления укладывает в свой ящик [Достоевский 1972а: 251–252]. В другом примере скрытное, мизантропическое поведение Прохарчина и его беспокойство о возможном закрытии канцелярии, где он служит, вызывают у других жильцов подозрение в том, что эти детали его характера присущи более амбициозному типу: один из жильцов называет его Наполеоном [Достоевский 1972а: 257]. Здесь типизация возникает как форма насилия, поскольку подобное обвинение так пугает Прохарчина, что он испытывает эмоциональное и физическое потрясение, в ужасе причитает, сваливается в лихорадке и бреду, который заканчивается только с его смертью. Получив клеймо типичного индивидуалиста в духе Наполеона, который бросает вызов политическому авторитету, Прохарчин в метафорическом смысле проходит через казнь:
<…> руки его костенеют, а сам еле держится. Стали над ним: он все еще помаленьку дрожал и трепетал всем телом, что-то силился сделать руками, языком не шевелил, но моргал глазами совершенно подобным образом, как, говорят, моргает вся еще теплая, залитая кровью и живущая голова, только что отскочившая от палачова топора [Достоевский 1972а: 258].
В этом отрывке более всего поражает хиазм, при помощи которого Достоевский длит момент смерти Прохарчина, представляя его мертвым, когда он еще жив, и живым, когда он уже умер. Мелкий чиновник, скупец, марионетка и Наполеон, Прохарчин оказывается чудовищным сочетанием старых и новых литературных клише.
Типизация одновременно и подавляет Прохарчина, и наделяет властью. Когда другие жильцы стоят над его умирающим телом, из тюфяка, на котором он лежит, выкатывается монета, символизируя неминуемое разоблачение скупца. В этой театральной сцене персонажи вторгаются в «угол» Прохарчина, отбросив ширмы, отделявшие его от остальной квартиры, и перебирая его пожитки, начинают рыться и в его тюфяке, выгребая «постепенно возраставшую кучу серебра и всяких монет» [Достоевский 1972а: 260]. Яростно обнажая сокрытые ценности мертвеца, они вытаскивают из-под него тюфяк, скидывая тело наземь. Здесь типизация приобретает вид насильственной, физической, комичной насмешки над скупцом, когда его тело, словно в фарсе, толкают и роняют. Но даже при таком грубом обращении ему каким-то образом удается ускользнуть от взгляда зрителей. Смерть, в соответствии с типологией, заставила его тело окоченеть, объективировала
