в виду, что мы настолько заворожены содержанием телешоу, что не можем заметить основные структуры телевидения как фонового медиума. Подобно тому, как мы не замечаем кантовские категории, которые действуют в наших восприятиях, точно так же и костную структуру человека мы принимаем за данность и любые внезапные изменения костей у нас или наших товарищей немедленно вызывают ужас. Форма черепа, в частности, особенно дорога нам, ведь он ближе всего к тому, что мы считаем вместилищем нашего «Я».
71. Совершеннейший бред
«— Йа! Йа! Ктулху фтагн! Ф'нглуи мглу’наф Ктулху Р'льех вгах-нагл фтагн...
Старый Зейдок уже нес совершеннейший бред» (SI 622; МИ 338).
Реплика Зейдока — одна из типичных непроизносимых формул, которые бормочут или напевают последователи культа Ктулху. Таким образом, она непосредственно связывает историю об Инсмуте с корпусом лавкрафтовской мифологии. После произнесения этих слов Зейдока уже нельзя считать простым городским пьяницей. Теперь мы вынуждены предположить, что он — последователь одной из неортодоксальных религий, контролирующих Инсмут, или (что более вероятно) усвоил многие положения этой религии в детстве и юности. В противном случае это один из тех вариантов, когда читатель вынужден делать более радикальные заключения, чем рассказчик. Это особенно забавно, поскольку рассказчик, впавший в отчаянное отрицание, считает эту фразу «совершеннейшим бредом», хотя, в сущности, его характеристика слишком мягка. В конце концов, это гораздо хуже, чем бред. Странно и то, что рассказчик не просто сообщает, что Зейдок начал нести что-то, но и точно передает последовательность почти бессвязных звуков, изрекаемых стариком, и это производит еще более комичный эффект.
Старый Зейдок заправлялся нелегальным алкоголем более двух часов, пока рассказчик извлекал из него всевозможные сведения. Несмотря на комически-страшный эффект внезапных песнопений культа Ктулху, сцену можно назвать трогательной. Старик обращается к отдаленным детским воспоминаниям, давая намеки на человеческие жертвоприношения, предназначенные морю, которые должны были помочь приобрести золото и различные «побрякушки». Наконец, Зейдок начинает плакать и причитать. Он рассказывает, что дал две клятвы Дагону и намекает на ужасающую третью: «А вот третью клятву я не дам... Я лучше умру, чем сделаю это...» (SI 622; МИ 338). Рассказчик тронут: «Бедняга! В какие же ужасные бездны галлюцинаций низвергся сей плодовитый творческий ум под воздействием алкоголя, одиночества, окружающего запустения и уродства!» (SI 622; МИ 338).
72. Зерно исторической аллегории
«Позднее я бы мог трезво проанализировать рассказ старика, отсеять все лишнее и вычленить зерно исторической аллегории; но сейчас я лишь хотел поскорее забыть о нем» (SI 625; МИ 343).
Повествование Зейдока посвящено истории Инсмута как до, так и после учреждения Оубедом Маршем Тайного Ордена Дагона, приведшего к быстрому и значительному росту благосостояния города. Когда Марш однажды попал в тюрьму, морские существа напали на город и освободили основателя ордена. В Инсмуте широко распространились принудительные случки с рыбожабами — так начался процесс, приведший к проявлениям генетического вырождения. Старый Зейдок также сообщает, что в морских глубинах шоггот готовит нападение на жителей суши (SI 624; МИ 341). Читатели, знакомые с «Хребтами безумия», вспомнят, что шогготами называют «многоклеточную протоплазменную массу, способную под гипнозом формировать из своего состава всевозможные временные органы», или, выражаясь более поэтически, «вязкие организмы» (ММ 541; ХБ 530). Они передвигаются со скоростью товарняка и отрывают головы своим жертвам. В отличие от рассказчика, читатель готов поверить каждому слову истории старого Зейдока, которую виски сделал скорее более яркой, нежели менее точной.
Как это обычно бывает у Лавкрафта, рассказчик более скептичен: «Какой бы наивной ни казалась история, поведанная стариком Зейдоком с безумной искренностью и неподдельным ужасом, она лишь усилила мою неприязнь к объятому мглой городу и его тайнам» (SI 625; МИ 342). Содержание истории Зейдока отделяется от его манеры повествования. Рассказчик совершенно отвергает содержание как «наивное», но тон старика производит на него глубокое впечатление. Остается вопрос: что делать с содержанием истории? У читателя нет причин для сомнений в ее достоверности — в конце концов это рассказ Лавкрафта. Тем не менее рассказчик со свойственной ему осторожной педантичностью (довольно нелепой в сложившихся обстоятельствах) соглашается допустить, что в истории есть только «зерно исторической аллегории». Студент Оберлина только что услышал ужасающую повесть кричащего, стонущего и плачущего пьяницы, который внезапно переходит на необычный иностранный язык, и, несмотря на то, что рассказчик провел в этом вырождающемся прибрежном городишке целый день, охваченный (и не зря) ощущением зловещего ужаса, у него появляются «заумные» (eggheadish) планы насчет антропологического «просеивания» истории в более комфортных условиях. Здесь мы находим одно из многих доказательств в пользу сократовского тезиса о том, что один и тот же человек должен уметь писать комедии и трагедии. Я не отношусь к тем, кто считает рассказы Лавкрафта нестрашными, мне они кажутся прямо-таки жуткими. Но я часто улыбаюсь, читая даже самые пугающие сцены в его рассказах; улыбку вызывают предложения вроде: «Позднее я бы мог трезво проанализировать рассказ старика, отсеять все лишнее и вычленить зерно исторической аллегории; но сейчас я лишь хотел поскорее забыть о нем».
73. Расколотое на множество слогов кваканье
«Спустя мгновение я уже засомневался, что это были голоса, потому что этот хриплый лай и расколотое на множество слогов кваканье не имели никакого сходства с человеческой речью» (SI 630; МИ 349 — пер. изм.).
Рассказчик вынужден ночевать в «Гилман-хаусе». Здесь фабричный инспектор некогда слышал «хлюпающий» голос из соседней комнаты, который мешал ему спать. Но положение, в котором находится рассказчик, еще хуже. Кто-то уже пытался отпереть ключом двери — как входную, так и ведущие в смежные номера. Тихие поскрипывания слышны в коридоре и на лестнице. Когда рассказчик вскакивает с кровати и пытается включить лампу, он обнаруживает, что электрические провода перерезаны — окончательное свидетельство в пользу заговора против постояльца.
Но нас больше интересуют звуки, доносящиеся из-за стен; скорее не голоса, а может быть даже голоса по аналогии. Что касается «хлюпающего» голоса, который слышал в той же гостинице фабричный инспектор, мы видели, что его можно понимать как классическую лавкрафтовскую дизъюнкцию, один из терминов которой не назван: автор предлагает нам направить внимание на то, что расположено между речью человека и хлюпаньем. Теперь мы имеем дело с конъюнкцией лая и кваканья. Можно предположить, что в коридоре находятся чудовища двух родов — одни лают, другие квакают. Ничто не мешает такой интерпретации. Но, мне кажется, более естественно считать, что лай и кваканье исходят из одного и того же источника. И поскольку эти звуки обычно связывают
