своего рода архетипом. В частности, такой образ ассимилированного еврея шутливо описывается в вымышленной биографии сатирика Остапа Вишни – писателя, чья национальная принадлежность вызывала преувеличенно большой интерес у украинских читателей:
Остап Вишня по национальности еврей. Он родился под Киевом на станции Казатин, а его отец был мелким торговцем. Остап Вишня продавал ириски на перроне станции Казатин и тем добывал себе пропитание. Общаясь с беспризорниками, он узнал много их песен, но бродячий образ жизни не привлекал его, так как он любил работать и сам зарабатывать себе на кусок хлеба своим трудом [Капустянський 1929: 192].
Ироничное изображение украинского еврея, которое мы видим в этом отрывке, пожалуй, чересчур гротескно, но оно остается в рамках того же самого советско-еврейского нарратива, что и образ героя «Истории моей голубятни» до момента погрома. История, предшествующая перелому в судьбе героя, повествует о том, как он долго и с религиозным усердием готовился к экзамену в гимназию. Его способность выучить наизусть стихи Пушкина, самого знакового русского поэта, дала ему возможность проникнуть в чертоги высокой русской культуры. Сцена, где герой встречается с Макаренко посреди коммерческого пейзажа, хоть и шокирует читателя изображением человеческой жестокости, при этом вполне вписывается в привычный нарратив «проблемы еврея-интеллектуала с западной окраины Российской империи». Как и Гоголь за сто лет до него, Бабель охотно использует уже существующий нарратив, позиционируя себя как русского писателя с необычным жизненным опытом и свежим взглядом на мир.
Впрочем, протагонист Бабеля хоть и юн, но отнюдь не невинен. В этом рассказе мы четко видим оба бабелевских рынка. Тот рынок, где начинается погром (а вместе с ним и переулок, где мальчик сталкивается с Макаренко), является классическим литературным коммерческим пейзажем, и здесь Бабель в своей привычной манере изображает его трансформацию. А десятилетний герой рассказа – это типичный бабелевский автор-торговец, персонаж, который, даже парализованный страхом, временно извлек выгоду из этих трагических событий. Таким образом Макаренко, дважды говорящий о себе, что его «Бог сыскал», выступает своего рода орудием Божественного возмездия, наказывающим мальчика за то, что тот купил заветных голубей, хотя ему уже было известно о смерти Шойла. По пути домой рассказчик становится свидетелем еще одного акта поэтического возмездия: какой-то крестьянин разбивает раму в доме Эфрусси – богатого еврейского купца, который дал взятку, чтобы его сына годом ранее взяли в гимназию. Григорий Фрейдин интерпретирует эту сцену и убийство голубей как доказательство того, что «погром стал явным орудием Божественной справедливости. Это орудие карает не только еврейских мальчиков, которые добиваются успеха, играя по правилам ненавистной империи, но и еврейского купца Эфрусси, который играл не по правилам и давал взятки» [Freidin 1990]. Герой рассказа лишился своего двоюродного деда, сказочника Шойла (это единственная жертва погрома) и голубятни, но погром принес очищение. Идя домой, рассказчик «плакал так горько, полно и счастливо, как не плакал больше во всю мою жизнь» [Бабель 1991,2:150]. Это счастье, перемешанное со скорбью, делает сцену с Макаренко не столь ужасной, показывая, что образ жертвы никогда не бывает однозначным. Дома он застает дворника Кузьму, который хлопочет вокруг мертвого Шойла и говорит мальчику: «Ты бы ему пятаков на глаза нанес…» [Бабель 1991, 2: 150]. Эти две пятикопеечные монеты, плата за перевоз через Стикс, вполне могут оказаться разницей между той ценой, которую продавец птиц хотел получить за своих голубей, и тем, что мальчик в итоге ему заплатил – ценой сделки, условием которой оказалась смерть Шойла. А еще их можно считать комиссией, полагающейся старику за рассказ, который (о чем известно взрослому Бабелю) дал право его автору заслуженно называться литературным мессией из Одессы [292]. Предложение Кузьмы вызывает удивление у юного рассказчика: «Но тогда, десяти лет от роду, я не знал, зачем бывают надобны пятаки мертвым людям» [Бабель 1991,2:150]. То, что рассказчик – юный автор-торговец – был обязан своему двоюродному деду и этими деньгами, и много чем еще, стало ясно впоследствии.
Именно Горький добился для Бабеля места военного корреспондента при Первой Конной армии под командованием С. М. Буденного во время Советско-польской войны 1920 года. Война между Красной армией и польскими частями началась в 1919 году и вышла на новый виток в апреле 1920 года, когда Симон Петлюра заключил союз с Пилсудским и граница с Польшей передвинулась на восток [Snyder 2003:139]. После кровопролитного лета 1920-го, стоившего тяжелых потерь как полякам, так и большевикам, за Польшей остались большая часть Волыни и Галиция, а Советы получили остальную часть Украины и Беларусь [Snyder 2003: 140]. Введение военного коммунизма и ставшие следствием войны разорение и нищета украинских земель привели к полному коллапсу местной экономики. Все, что крестьянам удавалось вырастить, немедленно реквизировалось, и люди больше не могли продавать излишки сельскохозяйственной продукции, чтобы было на что жить. Как мы видели в пятой главе, коммерческий пейзаж, который раньше был центром жизни штетла, в литературе революционного периода стал символом хаоса и разорения.
Бабель начал делать свои конармейские заметки еще на польском фронте; для того чтобы скрыть свою национальность, он выбрал псевдоним Кирилл Васильевич Лютов. Если Гоголь веком ранее нарисовал для петербургских читателей картину плодородной и хлебосольной Украины, то Бабель, возвращаясь к этому коммерческому пейзажу, изобразил его разрушение. В рассказе «Учение о тачанке» Бабель показывает, как тачанка – пулемет на телеге – стирает привычный пейзаж: «Это слово сделалось основой треугольника, на котором зиждется наш обычай: рубить – тачанка – кровь» [Бабель 1991, 2: 41]. Рассказ заканчивается описанием оставленных позади безжизненных еврейских местечек – жертв недавней войны; у Бабеля это метафора, относящаяся к еврейскому миру в целом, который быстро уходит в небытие после революции. Бабелевский протагонист Лютов вступает в Галицию как освободитель, но он несет с собой беды и разрушения и сознает это. Да, он творит историю со своими соратниками-большевиками, но при этом ему приходится расставаться со своим (пусть и далеким) еврейским прошлым под стрекот пулемета.
В «Одессе» Бабель писал: «Помните ли вы плодородящее яркое солнце у Гоголя, человека, пришедшего из Украины?» [Бабель 1991, 1: 64]. Внимательно читая «Конармию», мы видим, что Бабель осознанно деконструирует гоголевский плодородный пейзаж. В первом конармейском рассказе «Переход через Збруч» описывается буквально обезглавливание украинского солнца: «Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова» [Бабель 1991, 2: 6]. Рассказ начинается с того, что Лютов и его отряд едут через разоренную войной Волынь в сторону Варшавы [293]. Как мы помним, в «Сорочинской ярмарке» Гоголя
