потому, вернувшись назад, предался скептицизму, подобно Джону Харингтону и другим участникам войны.
Растерянность Корнуоллиса особенно ощущается в эссе «О решимости»: «Мир движется неведомо куда, и я не знаю, что мне делать». Сходство душевной организации героя Корнуоллиса и Гамлета несомненно. В источниках шекспировской пьесы у Гамлета монологов нет; Шекспиру они нужны отнюдь не для развития сюжета. Подобно Хору в «Генрихе V», монологи нарочно замедляют действие. И, тем не менее, именно они помогают понять суть пьесы. Вряд ли Шекспир читал эссе Корнуоллиса до того, как взялся за трагедию; сколь ни заманчиво подобное предположение, эссе и трагедия написаны примерно в одно время. В лучшем случае Шекспир слышал об эссе Корнуоллиса или прочитал хотя бы те из них, что ходили в списках.
Если даже такой неофит, как Корнуоллис, легко отыскал «Опыты» Монтеня, то Шекспиру, который, конечно, мог достать любую книгу или рукопись, не составило бы труда найти эссе Монтеня. Он скорее всего познакомился с Монтенем еще до того, как начал «Гамлета» (доверимся здесь мнению критиков, писавших об этом с 1830-х годов), однако ему совершенно не было нужды перефразировать Монтеня или заимствовать его идеи. Он и без «Опытов» мог, к примеру, прийти к такому выводу: «…нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым…» («Гамлет», II, 2). Сравним у Монтеня: «Наше восприятие блага и зла во многом зависит от представления, которое мы имеем о них» («Опыты», т. 1, глава 14; здесь и далее перевод Г. Косикова). В последние годы правления Елизаветы в Англии царили подозрительность и напряженность, а в 1599 году эти настроения лишь усилились — Шекспир чувствовал это как никто другой.
Шекспира интересовали скорее не философия и стиль письма Монтеня, но устройство эссе как такового: гибкость и парадоксальность мышления, быстрая смена предмета обсуждения, доверительность интонации («Содержание моей книги я сам», — говорит Монтень в Предисловии к «Опытам»). Другие лондонские драматурги, в том числе Бен Джонсон, Джон Уэбстер и Джон Марстон, тоже вскоре обратились к жанру эссе. К примеру, в «Вольпоне» у Джонсона леди Политик сравнивает популярность одного итальянского поэта с популярностью Монтеня:
Англичане —
Писатели, что знали итальянский,
У этого поэта воровали,
Пожалуй, столько же, как у Монтеня.
( III, 4; перевод П. Мелковой )
Подобно сонетам и пьесам, эссе сочетает в себе живую разговорную речь с речью литературной, личные размышления автора с общепринятыми представлениями. Увидев, насколько эссеист искренен с читателем, Шекспир задумался, не использовать ли этот прием в пьесах, — ни в одном другом жанре, даже в сонете, герой настолько не откровенен, как в эссе. Кроме, разве что, монолога. Гамлет хочет выговориться — эта потребность в нем сильнее, чем у любого другого героя. Но он не знает, кому излить душу. В пьесах Марло и Джонсона всегда есть персонаж, с которым главный герой может поговорить: у Вараввы — Итамор («Мальтийский еврей»), у Фауста — Мефистофель («Трагическая история…»), у Вольпоне — Моска, его приживал («Вольпоне») и т. д. Герои Шекспира, будь то Брут, Генрих V и т. д., — одиночки. Гамлет — в особенности (даже Горацио, всецело ему преданный, не способен до конца его понять).
Старые друзья, Розенкранц и Гильденстерн, шпионят за ним. Гертруда зависит от Клавдия, и потому не заслуживает доверия сына. Отношения Гамлета с Офелией еще более сложны. Было время, до убийства отца, когда он верил ей, — письмо Гамлета к Офелии подтверждает это. Полоний читает его вслух королю и королеве — «Небесной, идолу моей души, преукрашенной Офелии…»:
Не верь, что солнце ясно,
Что звезды — рой огней,
Что правда лгать не властна,
Но верь любви моей. ( II, 2 )
Как это оскорбительно — слышать, как читают вслух это неумелое стихотворение! Передав письмо Гамлета отцу, Офелия, «послушливая долгу» (II, 2), по сути, предает Гамлета. Она явно не понимает, какую опасность таит в себе публичная огласка этого письма, в котором Гамлет открывает ей свою душу. Иными словами, «кто же будет продолжать писать, если его письма перехватывают и вскрывают, истолковывая их содержание как заблагорассудится?» (из размышлений Джона Харингтона о слежке в Англии).
Эта сцена в «Гамлете» заставляет нас вспомнить о другой — из комедии «Как вам это понравится». Ее герой, Орландо, изливает душу на бумаге, сочиняя сонеты. И Орландо, и Гамлет со временем оставляют это занятие. В начале пьесы мы видим Гамлета, еще не притворяющегося сумасшедшим, однако уже в первом монологе Гамлета чувствуется пропасть между Гамлетом из прошлого, любившем Офелию, и Гамлетом теперешним. Птоломеевская система, на которую опирается в своих размышлениях Гамлет, в конце XVI века была вытеснена коперниканской, о чем Шекспир хорошо знал: звезды — не «рой огней», а солнце не вращается вокруг земли. В нашем мире истинное легко становится ложным. У Офелии есть все основания сомневаться в том, что Гамлет любил ее. Мы понимаем, почему Гамлет больше не доверяет Офелии и не может больше изливать ей душу. Поэтому единственным собеседником Гамлета становится зритель. Возможно, самая большая тайна монологов этого героя — не глубина его душевного познания, а, наоборот, открытость Гамлета миру, умение установить близкий контакт с аудиторией и заставить зрителя смотреть на мир его глазами.
Горацио, исполняя предсмертную волю Гамлета, готов поведать миру его историю:
…то будет повесть
Бесчеловечных и кровавых дел,
Случайных кар, негаданных убийств,
Смертей, в нужде подстроенных лукавством,
И, наконец, коварных козней, павших
На головы зачинщиков. Все это
Я изложу вам. ( V, 2 )
Сходство между жанром эссе и монологом не исчерпывается чувством вселенской тоски или глубиной самораскрытия героя. Прежде чем Шекспир наконец обратился в своем творчестве к жанру трагедии, прошло почти десять лет. Он начинал с комедий и хроник, пытаясь освоить эти жанры. Девять комедий и девять хроник, написанных им в 1590-е, — прекрасное свидетельство того, как глубоко он исследовал их природу и те новые возможности, что они открывали для драматургии. До 1599 года жанр трагедии был ему скорее чужд, — исключение составляют лишь «Тит Андроник», ранняя трагедия мести, и сонетная трагедия «Ромео и Джульетта» (обе были горячо приняты зрителем); однако ни одна из них так и не приблизила Шекспира к пониманию этого жанра.
В третий раз Шекспир задумался о жанре трагедии, обратившись к «Юлию Цезарю». Новизна построения монолога проглядывает уже в двух монологах Брута:
Да, только смерть его: нет
