для Бендера объектом своеобразной игры, иронического переосмысления. Такова, например, одна из реплик в ранней редакции романа. Воробьянинов, узнав, что Бендер прошлым летом жил на «даче Медикосантруда», спрашивал, не медик ли великий комбинатор, и слышал в ответ: «Я буду медиком». Далее сообщалось, что «Ипполит Матвеевич удовлетворился столь странным объяснением». Объяснение действительно могло показаться странным: о медицинском образовании героя, равным образом о его планах на этот счет ни раньше, ни позже ничего не говорилось. Готовя роман к публикации, Ильф и Петров заменили реплику Бендера: «Для того, чтобы жить на такой даче, не нужно быть медиком». Теперь ответ не выглядел «столь странным», однако легко догадаться, что авторы и первую бендеровскую реплику выбрали не по недомыслию. На воровском жаргоне врач, медик — «лепила», а глаголы «лепить» (что-то) и «лечить» (кого-либо) употреблялись еще и в значении «лгать», «сознательно вводить в заблуждение», «обманывать». Великий комбинатор имеет в виду предстоящие поиски в Москве, где опять придется «лечить» владельцев стульев и, конечно же, «лепить» при этом [38].
Трудно сказать, почему была заменена реплика. Не исключено, что, по мнению редакторов, смысл шутки был неочевиден, авторы же решили уступить. Но в любом случае шутка была рассчитана на довольно широкий круг читателей: о жаргонах воров и нищих давно публиковали исследования филологи, этнографы, правоведы, да и вообще «блатная музыка» вошла в тогдашний литературный язык.
Примечателен и монолог Бендера в главе «И др.» «Нас никто не любит, — рассуждает он, обращаясь к Воробьянинову, — если не считать уголовного розыска, который нас тоже не любит». Вспомнив об угрозыске, великий комбинатор иронизирует по поводу «протокола осмотра трупов», что был бы составлен, сумей васюкинские шахматисты догнать концессионеров. Тело великого комбинатора «облачено в незапятнанные белые одежды, на груди золотая арфа с инкрустацией из перламутра и ноты романса «Прощай ты, Новая Деревня». Покойный юноша занимался выжиганием по дереву», — отметит протоколист, а на бендеровском памятнике непременно будет высечено: «Здесь лежит известный теплотехник и истребитель Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендербей», отец которого был турецко-подданный и умер, не оставив сыну своему Остап-Сулейману ни малейшего наследства. Мать покойного была графиней и жила нетрудовыми доходами».
«Знать музыку» — знать воровской жаргон. «Играть музыку», «играть на музыке», «ходить по музыке», «быть музыкантом» — совершать кражи и иные правонарушения. Бендер знает жаргон воров, т. е. «знает музыку», он мошенничает и крадет, почему его можно назвать «музыкантом», на что указывают арфа и ноты. Однако он не входит в воровское сообщество, не считает себя «цветным» — профессиональным вором, почему и упоминает «белые одежды». Соотнесение темы смерти и нот романса «Прощай ты, Новая Деревня» тоже закономерно. «Новая Деревня» в данном случае не просто топоним. В 1920-е годы определение «новая» употреблялось в значении «советская», «социалистическая», а слово «деревня» на воровском жаргоне — «тюрьма». Таким образом, рецидивист Остап осмысляет смерть как окончательное расставание с пенитенциарными учреждениями СССР.
Аналогичным образом интерпретирован и род занятий «усопшего» — «выжигание по дереву». Речь идет, конечно же, не о кустарном промысле. На воровском жаргоне термин «дерево» («деревяшки») употреблялся в значении «деньги» и «документы», точнее, «бланки документов», а «выжига» — мошенник, соответственно «выжигание по дереву» можно понимать и как «подделку документов», «незаконное использование документов», что в романе постоянно практикует великий комбинатор. О том же свидетельствует сочетание «теплотехник и истребитель». Слово «теплотехник», с одной стороны, напоминание о «выжигании по дереву», а с другой, в контексте воровского жаргона, — «техник» — вор, совершающий кражи с помощью технических приспособлений, равным образом удачливый преступник, не оставляющий следов. Термин «истребитель» здесь использован в значении «летчик», «летун», это, с одной стороны, указание на «специализацию» — «жулик-гастролер», а с другой — аллюзия на распространенную в уголовной среде присказку: «жулик что летчик — летает, пока не сядет».
Неслучайно и упоминание родителей в автоэпитафии: великий комбинатор не столько рассказывает о себе, сколько пародирует обычные для мошенников ссылки на обстоятельства, что вынудили «стать на преступный путь». Даже если бы сыну «турецко-подданного» досталось наследство, революция все равно лишила бы его собственности и мать лишилась бы «нетрудовых доходов», т. е. ренты. Ну а титул, которым Бендер наделил покойную, должен был восприниматься как намек на «знатное происхождение»: в предреволюционные годы это вызывало сочувствие, позже, по причинам очевидным, прием утратил функциональность, почему и осмеивается великим комбинатором.
Здесь продуктивно вспомнить о том, как определил воровскую «профессию» Бендера такой авторитетный свидетель, как В.Т. Шаламов.
В эссе «Об одной ошибке художественной литературы» бывший заключенный утверждал, что русские писатели обычно не изображали мир профессиональных преступников, тогда как у ряда советских писателей это — модная тема. Соответственно, романная дилогия Ильфа и Петрова, наряду с другими произведениями советских писателей, романтизировавшими, по мнению Шаламова, криминальное сообщество и его представителей, обманывала читателей, принося «значительный вред» [39].
Авторам дилогии была инкриминирована неосведомленность. Если точнее — «слабое понимание сути дела». Речь шла о том, что только «слабое понимание сути дела» и могло обусловить попытки романтизировать криминальное сообщество. По словам Шаламова, его личный почти семнадцатилетний лагерный опыт исключал положительные оценки каких бы то ни было нравственных качеств профессиональных преступников и вообще «блатного мира».
Вряд ли нужно спорить об этических оценках, сформулированных Шаламовым, применительно к романам Ильфа и Петрова. Невозможно доказать или опровергнуть, что в задачу авторов дилогии входила, как определил Шаламов, «поэтизация уголовщины».
Шаламов и не доказывал, он просто обвинил. Известно, что у него были свои причины непримиримо относиться к «блатному миру» и любым попыткам сочувственно изобразить криминальную среду. В данном же случае важно предложенное Шаламовым определение специальности центрального персонажа дилогии: «фармазон Остап Бендер».
Шаламов — безотносительно к отрицательному мнению о дилогии — точен. Точен именно в силу лагерного опыта. В лагерной терминологии характеризует он способы заработка, используемые Бендером. На криминальном жаргоне того времени (а также более раннего, да и позднего) «фармазон» или «фармазонщик» — именно мошенник. Как правило, мошенник, берущий взаймы деньги под залог фальшивых ценностей.
Бендер не просто мошенник, но мошенник-профессионал. Что, кстати, подтверждается его татуировкой. На груди «у великого комбинатора была синяя пороховая татуировка, изображающая Наполеона в треугольной шляпе с пивной кружкой в короткой руке» (сцена на пляже в «Золотом теленке»).
В Российской империи, а затем и Советском государстве татуировка — знак, отличающий либо моряка, либо представителя «блатного мира». У моряков, понятно, символика флотская либо с путешествиями соотносимая. Татуировки преступников, как правило, с их профессиональной деятельностью связаны. Осведомленность в области языка татуировок — обязательный элемент профессии сыщика. А Петров был именно сыщиком. Удачливым сотрудником Одесского уголовного розыска. Знал, что татуировка — одна из характеристик преступника и отнюдь не всегда выбирается произвольно. Татуировки, определявшие статус
