что он бреет майора Ковалева по воскресеньям и средам, а дело происходит в пятницу, и весь «четверток» (четверг) нос восседал на лице героя, чьи бакенбарды идут ровно посередине щеки и сходятся «прямехонько к носу».
Почему через 2 недели нос «пожелал» вернуться на прежнее место, тоже неизвестно. Абсурдностью ситуации резко оттенен социальный смысл сюжетной коллизии и образ героя.
Майор Ковалев – не вполне полноценный «майор». Согласно табели о рангах, коллежский асессор, т. е. гражданский чин 8-го класса, соответствовал майорскому званию, но на практике ценился ниже. Причем чин коллежского асессора выслужен на Кавказе, а не в столичном департаменте, что по неписаным правилам XIX века имеет еще меньшую социальную цену. Майор Ковалев – коллежский асессор «второй свежести». Приказывая именовать себя майором, он сознательно преувеличивает свой бюрократический статус, ибо все его помыслы направлены на то, чтобы занять в служебной иерархии место повыше (он прибывает в Петербург из провинции в надежде стать вице-губернатором или на худой конец экзекутором – то есть чиновником, который ведает хозяйственными делами канцелярии).
Личностное начало замещено в нем должностным, имя и отчество практически никогда не употребляются, стерты, утрачены, вместо них – словесная конструкция, в которой чин (майор) неотделим от фамилии (Ковалев) и раз навсегда поставлен перед нею. В майоре Ковалеве все бюрократизировано, вплоть до «чиновной» аккуратности. Он, по существу, не человек, а бюрократическая функция; часть, вытеснившая целое. И нос майора Ковалева, самовольно покинувший лицо, чтобы сделаться статским советником, лишь гротескно продолжает «жизненный путь» своего обладателя. Часть тела, ставшая целым, символизирует абсурдность чиновного мироустройства, где человек, прежде чем стать «кем-то», теряет лицо.
Но узкосоциальный смысл повести разомкнут в необъятный религиозно-общечеловеческий контекст. Майор Ковалев обнаруживает пропажу носа 25 марта, т. е. в день Благовещения, один из главных («двунадесятых») праздников православия. Цирюльник Иван Яковлевич (чье «священнодействие» над свежеиспеченным хлебом пародийно повторяет элементы литургии) живет на Вознесенском проспекте, а объясняясь с собственным носом, майор Ковалев поминает торговку апельсинами с Воскресенского моста. Между тем Воскресение и Вознесение – это также «двунадесятые» праздники. Но собственно религиозный смысл этих праздников как бы утрачен, названия городских объектов расстались со своими значениями, как разлучилась с этими «значениями» сама окружающая жизнь. Несмотря на Благовещение, в одном из главных соборов столицы, куда майор Ковалев следует за своим сбежавшим носом, малолюдно; церковь тоже стала одной из бюрократических фикций, «присутственным» (или, скорее, «отсутственным») местом. Лишь исчезновение носа способно сокрушить сердце формального христианина, каким, подобно большинству, изображен герой; потому в минуту отчаяния он невольно повторяет крестные слова своего (по существу, забытого) Бога; «Боже мой! Боже мой! за что это такое несчастие?» («Боже мой! Боже мой! для чего Ты меня оставил?» Мф. 27, 46.) Тот же самый прием будет использован Гоголем и при создании образа Городничего Сквозник-Дмухановского в «Ревизоре». Так майор Ковалев встраивается в целую галерею гоголевских персонажей, вместе с собственным лицом утративших Бога и не заметивших этой утраты.
В.Г. Белинский, на долгие десятилетия определивший толкование повести, в своей рецензии на ее первопубликацию в пушкинском «Современнике» указывал прежде всего на типичность образа М. К. («есть не майор Ковалев, а майоры Ковалевы»).
Портрет (1835 – 1-я ред., 1842 – 2-я ред.)
Ростовщик (старик, азиатец, портрет) – демонический персонаж, «частично воплощенный» антихрист, сказочно богатый заимодавец из бедного петербургского пригорода Коломны, живший в эпоху Екатерины II. По гоголевской хронологии, эта эпоха – своеобразный рубеж между «эпическим» и «прозаическим» периодами человеческой истории, когда «сказочное», метафизическое зло не приобрело еще того незаметно-обыденного облика, в котором оно предстает сейчас, незаметно и поэтому особенно успешно овладевая человечеством.
Биографию Ростовщика во второй части повести рассказывает участникам современного (1830-х годов) аукциона сын коломенского художника, некогда написавшего страшный портрет азиатца. К этому моменту читатель знает, что Ростовщик продлил существование в своем изображении, что его глаза не случайно смотрят с портрета «как живые». По ночам он может выходить из рам и пересчитывать свои червонцы; портрет губит души владельцев картины, способствует развитию их дурных наклонностей.
Обосновывая свое право приобрести опасный портрет (чтобы уничтожить его), сын портретиста напоминает, что никто не знал истинного происхождения Ростовщика, обладавшего «непостижимо страшным» цветом лица. В точности не известно, был ли он индийцем, греком или персиянином. Деньги, которые он давал, казалось бы, на выгодных условиях, обладали способностью восходить до непомерных процентов; кроме того, Ростовщик подчас предлагал клиентам некие тайные условия, от которых у должников волосы «вставали дыбом». Всякий, кто занимал у него – даже на благие цели, – кончал плохо. Блестящий юноша-аристократ, расстроивший дела на меценатстве, заняв у Ростовщика деньги, превратился в гонителя ума и таланта, а после Французской революции начал писать доносы чуть ли не на себя самого, – так что «великая государыня» даже вынуждена была запретить ему преследовать поэтов и художников, которые служат перлами и бриллиантами в императорской короне. Красавица, соединившая в себе сияние Севера и роскошь Юга (ее рассказчик также сравнивает с бриллиантом), выйдя замуж за князя, который ради женитьбы на ней занял деньги у Ростовщика, вместо райского блаженства получила адские муки; муж, заслышав о разводе, покончил с собой.
Отец рассказчика («одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь») не занимался светской живописью, писал исключительно для церкви. Поэтому именно к нему незадолго до своей смерти (которая не случайно приходится на самый конец «легендарной» екатерининской эпохи, перед тем как зло должно сменить свой облик) обратился Ростовщик. («Дьявол! совершенный дьявол!»). Церковный художник не просто копирует реальность, но изображает святость, действующую через это изображение на мир; зло, изображенное таким художником, тоже сможет действовать в мире, покинутом физически, и при этом сумеет сохранить свой прежний «мощный» образ, не измельчать и не «опошлиться».
Художник, в свою очередь, поначалу рад заказу, поскольку задумал написать дьявола (т. е., очевидно, сцену Страшного суда, которую в повести «Ночь перед Рождеством», также на исходе екатерининских времен, «малевал» и кузнец Вакула). Он видит в Ростовщике идеальную модель и не придает значения словам заказчика, исполненным метафизического смысла и пародирующим «Памятник» Пушкина: «Я не хочу умереть совершенно, я хочу жить». Естественно, в процессе работы духовно чуткий художник ощущает ужас, отказывается от затеи, но поздно: глаза Ростовщика уже переданы им, как живые.
Невольно послужив злу, художник расплачивается за это неведомым прежде «демоническим чувством» зависти к собственному ученику, получившему выгодный заказ для богатой церкви (ср. эпизод из истории художника Чарткова, купившего портрет). Лишь избавившись от портрета, он переживает некоторое облегчение. Но узнав, что
