Было еще темно, когда меня разбудил Уичи, ходивший по кухне. Он тихо насвистывал и гремел кофейником и чашками, стараясь вежливо прервать наш сон. Первым делом я зарылся поглубже под кучу мягких, теплых светло-коричневых шкур гуанако, наваленных на непомерную двуспальную кровать, на которой мы с Джеки так уютно устроились. Однако, поразмыслив, я решил, что если Уичи встал, то пора вставать и мне – хотя бы для того, чтобы вытащить из постелей остальных. Итак, горестно вздохнув, я отбросил шкуры и шустро соскочил с кровати. Редко мне случалось так сожалеть о своих поступках, это было все равно что выскочить из жаркой котельной и тут же броситься в студеную горную речку. Стуча зубами, я натянул на себя все, что попало под руку, и заковылял на кухню. Уичи улыбнулся и кивнул мне, а потом с сочувственным видом, налив на два пальца коньяку в большую чашку, долил ее горячим кофе и подал мне. Вскоре, раскалившись докрасна, я стянул в себя один из трех пуловеров и стал злорадно вытряхивать из постелей остальную компанию.
Наконец, напившись кофе с коньяком, при неярком желтоватом свете восходящего солнца, мы отправились туда, где живут пингвины. Перед самым носом нашего лендровера шныряли глупые овцы. У берега длинного мелкого пруда с дождевой водой, образовавшегося в низине между пологими холмами, мы увидели шесть фламинго, розовых, как бутоны цикламена. Они добывали себе денное пропитание. Примерно четверть часа мы ехали по дороге, а потом Уичи повернул прямо на целину и направил машину вверх по пологому склону холма. У вершины его Уичи обернулся ко мне с улыбкой.
– Ahora,–сказал он,–ahora los pinguinos[11].
Мы въехали на вершину и увидели колонию пингвинов. Впереди кончался низкий коричневый кустарник и начинались раскаленные пески. Они были отделены от моря серпообразным хребтом белых песчаных дюн сотни в две футов высотой. Именно здесь, в этом пустынном месте, защищенном от морских ветров полукружием дюн, пингвины и основали свой город. Всюду, насколько хватало глаз, земля была щербата от ямок-гнезд, иные из которых представляли собой просто разрытый песок, другие имели несколько футов глубины. Эти маленькие кратеры делали местность похожей на участок поверхности Луны, рассматриваемый в мощный телескоп. Между кратерами сновали вперевалку пингвины. Такого огромного сборища я еще не видел никогда, оно было похоже на целое море карликов-официантов, важно вышагивающих от столика к столику, шаркая ногами и устало опустив плечи, которые болят, оттого что им всю жизнь приходилось таскать перегруженные подносы. Число их было чудовищно, даже на горизонте, в зыбком мареве, мелькали их черно-белые тельца. Это было захватывающее зрелище. Мы медленно продирались сквозь кустарник, пока не достигли края этих гигантских сот из гнездовых нор. Остановившись, вышли из лендровера.
Мы стояли и наблюдали за пингвинами, а они тоже стояли и наблюдали за нами с огромным уважением и интересом. Большинство птиц были, конечно, взрослыми, но в каждой ямке сидело по одному или по два птенца, одетых еще в младенческие пуховые шубки. Они поглядывали на нас большими черными трогательными глазами и были похожи на пухленьких и робких дебютанток, укутанных в слишком большие для них шубки из черно-бурых лисиц. У взрослых птиц, гладких и опрятных в своих черно-белых костюмах, были красные сережки у оснований клювов и блестящие хищные глаза уличных торговцев. Если к ним приближаться, то они пятятся к своим ямкам и угрожающе поводят головой из стороны в сторону, опуская ее все ниже и ниже, так что в конце концов они, вероятно, видят вас уже вверх ногами. Если подойти слишком близко, они спускаются в свои норы и постепенно скрываются в них, живо поводя головами. Малыши, наоборот, подпускают человека фута на четыре, но потом их нервы не выдерживают, они бегут и ныряют в ямки, откуда виднеются только их пушистые задики и взбрыкивающие лапки.
Сначала гомон и суета огромной колонии сбивают с толку. Непрерывно шуршит ветер, неумолчно пищат малыши, и раздается громкий протяжный крик взрослых птиц, похожий на ослиный рев. Вытянувшись во весь рост, пингвины широко расставляют крылья, задирают клювы к голубому небу и ревут – радостно, возбужденно. Поначалу совершенно непонятно, куда смотреть – непрерывное движение взрослых и птенцов кажется беспорядочным и бесцельным, но потом, после нескольких часов пребывания среди этого огромного сборища птиц, уже можно кое в чем разобраться. Прежде всего становится очевидным, что сутолоку создают главным образом взрослые птицы. Многие из них стоят у своих ямок-гнезд, неся, по-видимому, караульную службу при молодом поколении; большая же часть птиц снует взад и вперед – одни идут к морю, другие обратно. Далекие песчаные дюны буквально кишат маленькими фигурками, которые либо карабкаются вверх по крутым склонам, либо спускаются вниз.
Постоянные переходы к морю и обратно занимают у пингвинов большую часть дня, и этот потрясающий подвиг заслуживает подробного описания. День за днем, в течение трех недель, мы жили среди птиц, внимательно наблюдая за ними, и вот что мы увидели.
Рано утром один из родителей (или самец, или самка) отправляется к морю, оставив свою половину при гнезде. Для того чтобы добраться до моря, птице надо преодолеть мили полторы изнурительного пути по самой труднопроходимой местности, какую только можно себе представить. Сначала пингвинам приходится лавировать в мозаике ямок, а когда они доходят до края колонии, начинается песок, покрытый засохшей и растрескавшейся коркой, которая похожа на гигантскую картинку-загадку. Песок в этих местах даже ранним утром нагревается до того, что рука не терпит, и все же, исполненные чувства долга, пингвины бредут по нему, часто останавливаясь передохнуть и застывая, как в трансе. Это обычно занимает у них около получаса. Но, дойдя до противоположного края маленькой пустыни, они встречают новое препятствие – песчаные дюны, которые возвышаются над миниатюрными фигурками птиц, как снежные вершины Гималаев. Дюны достигают в высоту футов двести, у них крутые склоны, и образованы они из сплошного мелкого сыпучего песка. Даже нам было трудно преодолевать эти дюны, а коротконогим пингвинам и подавно.
Добравшись до подножия дюн, птицы обычно отдыхают минут десять. Некоторые просто стоят, погрузившись в размышления, другие бросаются на живот, чтобы отдышаться. Отдохнув, они упрямо поднимаются на ноги и начинают подъем. Собравшись с силами, они взбегают вверх по склону, пытаясь, очевидно, преодолеть самую скверную часть пути как можно быстрее. Но примерно на четверти крутизны они выдыхаются, их движения становятся все медленнее и медленнее, и они все чаще и чаще останавливаются отдыхать. А склон уходит вверх все круче и круче, и в конце концов им приходится ложиться на брюшко и карабкаться вверх, помогая себе крыльями. Наконец они отчаянным броском одолевают последние футы, торжествующе выскакивают на гребень дюны и здесь, постояв и радостно похлопав крыльями, снова бросаются ниц, чтобы десяток минут передохнуть. Половина пути пройдена, и, лежа на остром, как нож, гребне дюны, птицы уже видят море, которое в полумиле от них мерцает прохладно и маняще. Но, чтобы попасть в море, им надо еще спуститься по противоположному склону, пройти четверть мили сквозь заросли кустарника и пересечь несколько сот ярдов галечного пляжа.
Конечно, спуститься с дюн для них легче, чем подняться, и они проделывают это двумя способами, наблюдать которые одинаково забавно. Они либо шагают вниз по склону, начиная степенно, все более и более убыстряя шаг, по мере того как склон становится круче, и пускаясь наконец самым несолидным образом в галоп, либо съезжают вниз на брюхе, помогая себе ногами и крыльями, словно под ними не песок, а вода. Тем или иным способом достигнув подножия дюны, они поднимаются на ноги, отряхиваются и начинают угрюмо продираться сквозь кусты к пляжу. Но как раз на этих последних сотнях ярдов пляжа они страдают больше всего. Уже близко море, голубое, сверкающее, соблазнительно плещущееся о берег, а им, чтобы добраться до него, приходится волочить свои измученные тела по каменистому пляжу, где каждый камешек качается под ногами, где так трудно сохранить равновесие. Но наконец все кончается, и они бегут последние несколько футов к кромке прибоя, странно припадая к земле, потом вдруг выпрямляются и бросаются в холодную воду. Минут десять они кувыркаются и ныряют в сверкающей на солнце воде, смывая пыль и песок с головы и крыльев, восторженно болтая натруженными ногами, крутясь и подпрыгивая, то исчезая под водой, то пробкой вылетая наверх. Освежившись вволю, они неизменно принимаются ловить рыбу. Их не страшит трудное путешествие обратно, которое им предстоит совершить, чтобы доставить пищу своим голодным птенцам.
Нагрузившись рыбой, они бредут той же дорогой, по горячему песку, а потом начинают хлопотное дело – кормежку своих прожорливых малышей, которая напоминает нечто среднее между боксом и всеобщей свалкой и представляет собой зрелище захватывающее и удивительное.
