Все это так убедительно сложилось у меня в голове, что я вдруг поняла, что уже направляюсь, иду к Саше. Все — поздно! В душе у меня смущение, ужас, я заливаюсь краской и бормочу:
— Здравствуй. Как ты здесь очутился?.. — и все такое разное в этом роде.
И тут же понимаю, что он не ждал меня. И мыслью где-то далеко, как говорится, в иных краях. Весь словно со сна. Вот разглядел, узнал меня (хотя что узнавать — живем в одном доме и знаем друг друга с двух лет и раньше все было совсем просто).
— Что ж, — говорю я фальшивым, дрожащим голосом, — может, есть смысл нам вписаться в общий топот?
— Нам? — ошеломленно повторяет он.
— А что, ты не танцуешь? — пытаюсь я острить легко и весело.
— Отчего же? Позвольте вас пригласить, — догадавшись, наконец, в чем дело, говорит он. Манерно так говорит.
Мы танцуем, и, как и положено, я пару раз сбиваюсь с ритма, пару раз крепко задеваю головой за подбородок. Я скована, мне плохо, я уже ничего не хочу. Я облегченно вздыхаю, когда кончается музыка, и делаю вид, что мне страшно некогда, что меня ждут. А где и кто может меня ждать? И уже отойдя, оглядываюсь на Сашу и вижу его взгляд... Не на меня, не мне вслед. Он смотрит в другую сторону. И как смотрит. Я прослеживаю куда — Милка. Моя подруга Милка...
Словом, минут через десять, когда я вошла в зал, потерянная, неуверенная в себе, они танцевали вместе, танцевали, ничего не замечая. Я кинулась к раздевалке.
А ночью, полдвенадцатого, Милка позвонила мне. «Мне нужно тебе многое срочно сказать».
— Ну а можно сказать завтра утром? — небрежно тяну я.
Я не спала всю ночь.
Да, он провожал ее, да, он сказал ей те самые слова, которые говорят в таких случаях. Все это я узнала на другое утро по дороге в школу, когда мы как всегда встретились с Милкой на углу. В классе меня презирают. Одна Мила еще говорит со мной.
Стоит ко всему случившемуся прибавить двойку по географии, мамину ругань, и становится ясно — я в тупике. Я не знаю, как мне жить дальше. Такое получить от Милки — удар в спину. Ведь она знала, знала, что Саша для меня значит в жизни.
Почему он выбрал ее? Все очень просто — она красивая. Я бы тоже выбрала Милку. Вот мама говорит, она легкомысленная, мало читает. Но если бы мне предложили две кофточки: одну красивую, другую теплую, я выбрала бы красивую. Хотя после, возможно, пожалела бы об этом в холодную пору. Вряд ли Саша так дорог Милке, как мне. Может, он вспомнит об этом.
Да что это я? Саше я и не нравилась. Ему нравится Милка. Милке нравится Саша. Так в чем же проблема? Вот сейчас встану, подойду к телефону и позвоню подруге. «Все нормально, Мила. Все верно».
Следующая запись по тому же поводу.
«Гуляли с Милкой три часа. Бродили на морозе в нашем саду пионеров. Говорили о том, как жить дальше. Милка готовится стать медиком. Конечно же, как Саша. Она то и дело цитирует его, и каждый раз у меня сжимается сердце. Но это, как говорится, моя личная забота, моя собственная печаль. Милка похудела, глаза сияют.
Иногда она спохватывается и спрашивает меня:
— Ничего, что я так?..
— Ничего, — отвечаю я небрежно, — у меня все давно прошло — пересохло. А пришла и наплакалась в подушку вволю. Мамы и папы не было, и поэтому я даже подвывала вслух. Все у меня кончено, никого и никогда я так не полюблю, как Сашу. Идут дни, идут недели. Почему же на душе не становится ни легче, ни яснее, ни спокойнее. Переживу? Переживется? Если бы можно было заснуть надолго и хотя бы во сне отойти от всех этих мыслей...»
Прямо скажем, ситуация нелегкая. «Любовный треугольник» — тяжелое испытание и взрослому человеку, а здесь человек совсем юный, только познавший чувство влюбленности, еще не научившийся строить отношения с другими на основе таких сложных и сильных, всепоглощающих эмоций. От него можно ждать всего: истерики, скандала (знаю, увы, случаи, когда девочки даже дерутся из-за мальчика); ухода в себя — мрачного, злого броска «во все тяжкие». Жалкие полудетские, полудевичьи «романы». Милая моя Маринка, ты вышла из тяжелой ситуации достойнейшим образом. Интуиция? Знание, что искусство «очищает» душу. Или поиски ответа на вопрос: «Как быть?» И то, и другое, и третье привело тебя к этому активнейшему общению с музыкой, литературой, кино.
Вот записи той поры.
«Музыка. Как хорошо, что я могу хоть плохонько, но играть. Шопен, Шопен и еще раз Шопен. Целыми часами не отхожу от инструмента. Мама удивляется: «Когда кончила музыкальную школу, взялась за ноты». Она-то не слышит, что слышу я в мазурках, этюдах и вальсах. А я слышу боль непонятости. И ту легкую, «согласную» с этой болью грусть — пройдет, пройдет, все пройдет. Вдруг я даже радоваться начинаю, что меня коснулась любовь к Саше — все тяжкое пройдет, все светлое останется. Шопен лечит меня».
Общению с прекрасным нет цены, ибо к нему можно прибегнуть в трудную минуту, когда надо найти ответ на вопрос, поставленный жизнью. И оно поможет растущему человеку, даст самое ценное — итоги, результаты жизненного опыта других людей. Оно не подвластно месту и времени: на «перекрестках» разных столетий встретились гениальный Шопен и милая, серьезная девочка Марина.
Шопен «понял» ее. И она, эта девочка учится счастью понимать других. Душа становится чуткой и мудрой. Свидетельством тому хотя бы эта строчка из записей той поры:
«Мой дядя Саша получил новую квартиру. Все хорошо, да бабушка осталась одна. А она ведь привыкла к большой семье. Вдруг вечерами и ночами ей будет одиноко, страшно. Предложу маме съехаться с ней...
И новая запись в дневнике:
«Ни с кем не разговариваю — ни в школе, ни дома. Оттого много читаю. Не оттого, конечно. Но читаю. Прочла «Что делать?» Чернышевского. По программе надо. И задумалась — все про меня. Лично. Видимо, не у меня первой в мире возникла такая неразрешимая ситуация, когда двое любят одного и того же третьего. Как им быть? Что делать? Люди по-разному относились к этому факту. Дуэли... Это самое благородное из «враждебных» вариантов. Грушницкий — Печорин... Но странное дело: я не
