Борьба за приближение сроков присоединения ГДР к ФРГ стала общим знаменателем политической активности крупнейших партий, представленных в Народной палате. 23 августа 1990 г. подавляющее большинство парламентариев приняло решение о присоединении пяти восточногерманских земель к ФРГ (294 голоса было подано за, 62 – от ПДС и партии «зеленых» – против). 31 августа в Берлине состоялось подписание второго (после 18 мая) государственного договора (Einigungsvertrag) между ФРГ и ГДР. 45 статей и три приложения этого документа общим объемом более тысячи страниц регулировали детали воссоединения страны и унификации ее правовой системы вплоть до процедуры абортов и признания дипломов о высшем образовании. Из конституции ФРГ исключалась статья 23, ее преамбула стала звучать следующим образом: «В осознании своей ответственности перед Богом и людьми, исполненный желания служить делу мира во всем мире, немецкий народ, став равноправной частью объединенной Европы, своей конституционной властью принимает этот Основной закон». Хотя договор об окончательном урегулировании в отношении Германии еще не был ратифицирован (обмен ратификационными грамотами произошел только 15 марта 1991 г.), подписавшие его стороны приняли специальное заявление о том, что основные положения договора вступают в силу с момента воссоединения Германии.
Согласно второму государственному договору с 3 октября 1990 г. на территорию бывшей ГДР распространялось действие Основного закона ФРГ. В ночь накануне этого события центр Берлина стал местом проведения уникального культурно-политического шоу. Чувства радости и облегчения людей, сорок лет живших по разные стороны от рухнувшего «железного занавеса», преобладали над страхом и озабоченностью. 14 октября на территории бывшей ГДР состоялись выборы в ландтаги, в четырех землях из пяти ХДС закрепила свои лидирующие позиции. Общегерманские выборы, прошедшие 2 декабря 1990 г., укрепили положение христианско-либеральной коалиции. За ХДС/ХСС было отдано 43,8 % голосов, свободные демократы получили 11 %. СДПГ во главе с Лафонтеном, оппонировавшая политике Коля и настаивавшая на длительном периоде взаимного сближения ФРГ и ГДР, получила всего 33,5 % голосов, опустившись ниже отметки 1961 г. ПДС так и не смогла прорваться к избирателям на Западе, а «зеленые» – на Востоке страны. И все же выборы показали, что почти полвека раздельного существования двух Германий не привели к политическому отчуждению их жителей. Политическая фигура «канцлера единства» достигла пика своей популярности, оставаясь на протяжении последующих лет важным фактором реального «сращивания» объединенной страны.
На фоне стремительно менявшейся карты Центральной Европы начала 90-х гг. германское развитие выглядело достаточно своеобразно. Однако исчезновение ГДР отражало ту же тенденцию, что и появление новых государств на пространстве от Днепра до Дуная. Распад коммунистических диктатур в СССР и странах Восточной Европы стал катализатором завершающего этапа процесса национального самоопределения, начавшегося на континенте еще во второй половине ХIХ века и не закончившегося и по сей день. В то время как другие народы вели политические, а порой и военные споры об отделении и размежевании, немцы добились восстановления единства своей страны. «Постнациональная» ФРГ образца 1989 г. десять лет спустя стала классическим национальным государством.
Главное, что отличает его от Германии Бисмарка и Веймара – исторический опыт «века катастроф», воплощенный в государственных институтах ФРГ и нормах политической культуры ее граждан.
События последнего года истории ГДР повергли в настоящий шок историков и политологов. Столь быстрого и бескровного саморазрушения (Implosion) казавшейся достаточно стабильной общественнополитической системы не ожидал никто. Для тех, кто считал правление СЕПГ образцом тоталитарной диктатуры, осталась загадкой ее неспособность к подавлению массового протеста, их оппоненты, подчеркивавшие новаторские моменты прежде всего в социальном развитии ГДР, были удивлены тем, насколько слабо они использовались для общей модернизации этой страны. Обращение к внешним причинам произошедшего, таким глобальным явлениям ушедшего века, как «холодная война», советская империя или коммунистический эксперимент, необходимо, но недостаточно. Чем дальше движется исследовательский интерес, тем более «немецкой» становится история послевоенной Восточной Германии.
Нельзя не согласиться с тем, что «в основе краха ГДР лежали структурные дефекты ее системы… Без перемен в Советском Союзе мирная революция была бы невозможна, но без оппозиции в ГДР, публичные выступления которой мобилизовали массы, сама по себе новая политика Москвы не могла бы инициировать свержение диктатуры СЕПГ» (Г.Вебер). Признавая роль перестройки как катализатора волны демократических перемен в Центральной Европе, следует иметь в виду, что и сам Горбачев, и его политика выросли из неспособности кремлевских «верхов» обеспечить контроль над этим регионом. И история ГДР, на территории которой находилось двадцать самых боеспособных дивизий Советской Армии, не являлась здесь исключением.
Представители социально-исторического направления обоснованно предупреждают об «опасности того, чтобы детерминистски подводить историю ГДР к 1990 году» (Ю. Кока). С этим связана и проблема ее периодизации, которая не может выглядеть как движение от плохого к худшему. Только в первом приближении можно признать приемлемым выходом пропорциональное разделение сорока лет существования ГДР на «эру Ульбрихта» и «эру Хонекера». Более размыта, но более существенна трансформация всей общественной системы, ее движение от тоталитарной диктатуры сталинского типа к авторитарной «полицентрической» модели. Если в сфере экономики смена парадигм происходит в середине 60-х годов, то во внутренней политике она запаздывает на целое десятилетие, а в сфере идеологии правящая партия отказывается от бесплодных попыток сформировать нового человека позже всего. Явное запаздывание с демонтажем тоталитарных структур (отличавшее и послесталинскую историю СССР), тормозившееся извне и сопровождавшееся внутренними отступлениями, имело своей причиной тот самый «проклятый» вопрос о власти, который оставался стержнем доктрины российских большевиков и их зарубежных единомышленников. Действительно, проведение системных реформ открывало опасность потери политической монополии, но отказ от них гарантировал сползание на обочину исторического прогресса.
Постановка вопроса о том, являлась ли вторая германская диктатура тоталитарной, носит отнюдь не академический характер. Признание политической системы ГДР «преступным режимом» означает ее уравнивание с периодом нацизма со всеми вытекающими отсюда правовыми последствиями: материальные компенсации жертвам (включая сюда потерю собственности) и сплошное наказание тех, кто являлся действующими лицами этого режима. Этого не позволяют условия присоединения восточногерманских земель к ФРГ, где было указано на то, что за преступления, совершенные в ГДР, можно судить только по законам ГДР. Любой иной подход означал бы реализацию принципа «горе побежденным». «Крах ГДР не вынес на поверхность новые существенные факты, которые позволили бы нам усилить ее моральный приговор» (Э. Йессе). В результате «освоение» (Aufarbeitung) истории этой страны, ставшей последней попыткой найти особый путь Германии, передано ученым. Можно надеяться на то, что научные исследования, опирающиеся на огромную и практически полностью доступную архивную базу, уведут общественное мнение на Востоке и Западе страны от политизированных эмоций к взгляду «без страха и упрека» на эту главу послевоенной германской истории.
Было бы несправедливым умолчать в книге, обращенной к российскому читателю, о том влиянии, которое существование ГДР оказывало на повседневную жизнь советского общества. Оно не сводилось к массовому вывозу туристами, офицерами и дипломатами сервизов и хрусталя, к многочасовым очередям в центральных универмагах за престижными «гэдээровскими» обоями или миксерами. Духовное здесь явно преобладало над материальным, эмоции – над расчетами. Восприятие ГДР было связано прежде всего с гордостью за «наших в Европе», законно оказавшихся там в результате военной победы, добытой огромной ценой. Политический режим ГДР, равно как и других стран Восточной Европы, выступал в качестве осколка той самой мировой революции пролетариата, с обещанием которой завоевали власть российские большевики в семнадцатом году.
Наличие «братских стран социализма» избавляло и власть, и общество в послесталинском СССР от комплекса осажденной крепости, размывало бескомпромиссность официальной идеологии. Общественные контакты, прежде всего молодежные, расширяли познавательный горизонт советских граждан, знакомили с европейской культурой производства и потребления, умением отдыхать, раскованностью в быту и личной жизни. Достаточно вспомнить о том, что мировая мода приходила к советским женщинам в основном со страниц журналов, печатавшихся в ГДР. Если в отношениях «верхов» преобладали парадные мероприятия и плановые отчеты о состоявшейся дружбе, то большинство населения обеих стран разделяло понимание того, что мы «скованы одной цепью, связаны одной целью». Прошедшее десятилетие показало беспредметность споров о том, кто кого кормил и одевал – СССР и ГДР были нужны друг другу, являясь частью единого целого. Брак по расчету, определенный волей правящих элит, протекал спокойно и несчастливо. В таких случаях после расставания супруги испытывают скорее не вражду, а взаимное облегчение и в то же время неосознанную ностальгию по совместному прошлому.
