8. «Любовь есть доброта» (И. А. Ильин)
Он так считал, потому что Любовь вызывает потребность сделать счастливыми всех вокруг себя (иначе это не любовь!) и «наслаждаться этим чужим счастьем как излучением своего собственного».
Духовная Любовь, отмечает постоянно Ильин, есть некоторый ГОЛОД ДУШИ по БОЖЕСТВЕННОМУ. Еще Платон говорил, что истинная Любовь делает человека одновременно БОГАТЫМ и БЕДНЫМ. Богатство в том, что человек нашел сокровище, а бедность оттого, что в душе непременно рождается страх потерять богатство, и от чувства, что он не до конца владеет этим сокровищем: отсюда печаль и душевные муки, ропот на свою «лишенность и нищету». Но эта бедность особенная, духовная, она обостряет воображение, радость, стремление к высшему, к недосягаемому, к идеальному.
Любовь есть вкус к совершенству, есть некоторый духовный орган для восприятия божественного совершенства. Собственно, и люди делятся на тех, кто стремится обрести этот ВКУС, кто пребывает в ПОИСКЕ ДУХОВНОЙ ЛЮБВИ во всем: в труде, в общении с близкими и дальними, и на тех, кому чужды этот поиск, эта направленность своей души.
Как видим, у Ильина иной, нам неведомый или даже забытый ключ к постижению и самих себя, и Высшего Добра, Высшей Красоты и Истины.
9. Священное слово СОЗЕРЦАНИЕ
«Во всяком духовном творчестве (а педагогическое прежде всего является таковым! – Ю. А.) есть две функции, – говорит И. А. Ильин, – две способности, которыми люди бывают одарены в неравной мере: способность творческого СОЗЕРЦАНИЯ и способность легкого и быстрого проявления или, если угодно, удачного, яркого, меткого, может быть, приятного или сладостного выражения» [8] . Ильин сознает, что слово «созерцание» не совсем подходит для характеристики первой способности: надо найти более «значительное и СВЯЩЕННОЕ СЛОВО». Только в этом случае, то есть если будет найдено такое слово, «осветится последняя глубина творческого процесса».
Мы утратили не просто связь с истинно родным языком, мы изъяли из живой семантической плоти духовные начала, отчего слова оскудели, приобрели характер жестких черепков, оттого и «созерцание» в наших словарях нередко трактуется на птичьем жаргоне марксистско-ленинской психологии: «начальная ступень познания, состоящая из ощущений и восприятий, непосредственно связывающих мышление с бытием» (Словарь русского языка. – М., 1961. Т. IV. С. 256). И. А. Ильин не принял этот жаргон. Он жил в языковой культуре блистательного XIX столетия, когда «созерцание» означало «смотреть со смыслом, углубляясь в предмет, проникая его насквозь, любуясь им, вникая в него МЫСЛЕННО», РАЗУМОМ, ДУХОМ, как СОЗЕРЦАЕТ ПОМЫСЛЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ГОСПОДЬ. Истинный человеческий талант возвышается до подобия Божьего. Такой талант становится посвященным, ясновидческим, пророческим. Во времена Толстого и Достоевского были в ходу слова «пророчествование» и «учительствование». Толстой стремился к учительствованию, а Достоевский стал и Пророком, и Учителем. Достоевский созерцал своим духом и человека, и семью, и общество.
Такой созерцательности, такого созерцательного Духа недостает нам, погрязшим в мнимой учености, в мусорной диалектике железобетонной философии.
10. Тайна созерцания
Она проста и вовсе, может быть, не тайна. Однозначные выводы И. А. Ильина таковы:
– Надо смыть позор своих преступлений, следы вынужденного страхом приспособления. Надо смыть черное бесчестие прошлых лет и поверить в свою собственную непоколебимую честь, чтобы восстановить доверие к себе самому и научиться узнавать людей, то есть видеть их духовный смысл, радость обновления и избавления от лжи. Никакое пустословие о «демократии», «федерации», «свободе» не заменит обновления душ, избавления от дьявольской лжи, бессовестности и бесчестия. Нечего браться за освобождение России, за воспитание молодых людей без совести, без правды, без высокой созерцательности.
В разных регионах страны я рассказывал об Ильине, Бердяеве, Вышеславцеве, о возможных путях духовного обновления, о великой общечеловеческой педагогике любви и свободы и всюду видел, постигал и созерцал живую потребность обновления. Никто и нигде из моих многочисленных слушателей не сказал, не прервал меня словами:
– Мы – самые замученные из всех сегодняшних трудовых сословий. Нас, школьных учителей, обобрали до нитки, и мы на пределе крайней бедности и нищеты!
Может быть, это кощунство, но я осязал их потребность духовного очищения, духовного самоуглубления. В них рождалась та великая созерцательная сила, которая именовалась Ильиным первой ступенью раскрытия человеческой талантливости. Кстати, тема моих выступлений – «Развитие детской и педагогической талантливости».
«Самое трудное – увидеть то, что перед тобой» (Гёте).
11. А как же на практике?
Хочу в терминах И. А. Ильина рассказать о реальном педагогическом таланте, о таланте, в котором священно соединены названные две способности.
Хочу с помощью педагогической эстетики углубиться со смыслом в созерцательную деятельность реального учителя, никем и ничем не отмеченного (разве что Богом!) учителя, которого администрация квалифицировала по заниженному разряду (а причина, может быть, и та, что слишком хорошо о нем говорят родители: добрый, добрый! А мы, значит, не добрые!)! Учителя, который мысленно, разумом, духом освещает последние глубины творческого процесса.
Зовут его Николай Алексеевич Екимов. Преподает он музыку в музыкальной школе, что на Красной Пресне в Москве. В этот день на свое индивидуальное занятие с пятилетней Леночкой Николай Алексеевич опоздал на полчаса: не мог дозвониться и предупредить об этом родителей. Я сначала не мог понять, почему занятие началось с того, что учитель долго извинялся перед ученицей, а она прятала голову под стол: что же она капризничает?! А она потом мне объяснила: «А почему он опоздал?!»
Ильин говорит о том, что дар созерцания предполагает в человеке некую повышенную впечатлительность духа. Нет, Екимов не упрашивал Леночку вылезти из-под стола, он продолжал объяснять то, как она должна сыграть на флейте новую песенку. Я наблюдал за этой ужасно неприятной картиной, за тем, как он, будто совсем не замечая каприза крохотного ребенка, продолжает как ни в чем не бывало рассказывать, не замечая ни меня, сидящего в зале, ни девочку. Мне думалось, может быть, это и есть то великое долготерпение, составляющее, как писал апостол Павел, истинную ДУХОВНУЮ ЛЮБОВЬ. Потом было еще два каприза. На просьбу учителя сыграть она демонстративно хватала флейту и играла. Снова учитель как ни в чем не бывало требовал повторений, возмущался и, когда получалось, хвалил… А потом где-то на тридцатой минуте произошло ЧУДО: девочка обнаружила и абсолютный слух, и абсолютное чутье, и что-то в ней открылось такое, благодаря чему она совершенно блистательно играла, и учитель ЩЕДРО, ОЧЕНЬ ЩЕДРО поощрял, и здесь уже после тридцатой минуты он как-то по-иному переносил даже самые незначительные неудачи ребенка. Когда Леночка допускала даже крохотные неточности, учитель, точно раненый зверек, корежился от боли: «Ну что же ты так?!», и ребенок понимал эту боль, и все крохотное существо девочки точно вбиралось в блок-флейту, она старалась изо всех сил, чтобы больше не страдал любимый учитель. Истинное созерцание, по Ильину, есть «способность восторгаться всяческим совершенством и страдать от всяческого несовершенства».
Я думал над поведением учителя. Примеривал к себе детские капризы. Пожалуй, я бы не сдержался. Вспоминал итальянский фильм, где учитель, которого играл известный Плачидо, и глазом не моргнул, когда ученик, явно издеваясь над наставником, расписывал на уроке фломастером сначала руки, а затем и лицо педагога. Я ждал, когда сорвется учитель, по крайней мере руку ученика отведет в сторону, было больно созерцать учительское долготерпение – эту апостольскую духовную любовь! А он так и не сорвался.
И не сорвался Николай Алексеевич. В нем жила, говоря языком Ильина, «обостренная отзывчивость на все подлинно значительное и священное как в вещах, так и в людях». Ему нужен был духовный результат. Нужен был во что бы то ни стало! Перед ним, перед его созерцательным взором была великая музыка и великая тайна детского Я. Кроме этих двух величин ничего не существовало. И учитель был абсолютно спокоен, ибо знал: обе величины раскроют свои недра, и замечательный ДАР будет явлен. Его «душа, предрасположенная к созерцанию, была как бы непроизвольно пленена тайнами мира и таинством божиим» (И. А. Ильин).
Вот как это таинство описывает сам H. A Екимов:
«Я знаю, что ребенок тогда раскроется эстетически, когда будет свободен, когда на него никто не будет давить. Почему я поступаю так, а не иначе, могу объяснить. Когда я слушаюсь своего сердца, своей совести, тогда я поступаю как надо, а как это происходит, почему сердце подсказывает именно такой метод обращения к ребенку, вот это необъяснимо…»
