Ознакомительная версия.
Погодите-ка, к моему знакомому терапевту приплывала, подгоняемая Ветрами Бурь, одна пациентка. Она сошла с корабля, прихватив с собой маленькую обезьянку и чемодан с золотыми монетами. Она поселилась рядом с моим знакомым на вилле «Вверхтормашками», завела лошадь и стала жить-поживать. Поскольку её мать умерла и превратилась в ангела, а отца смыло за борт волной во время шторма, эта, богатая как тролль барышня, обратилась за психоаналитической помощью. По виду она была явно иностранка. Импозантная, живая, одевалась с вызовом: вульгарный макияж, рыжая масть волос, разноцветные (коричневый и чёрный) чулки, огромные туфли на огромных каблуках. Несмотря на свою девственность и изящную фигуру, девица обладала недюжинной силой. Она с лёгкостью поднимала свою кобылку. Все правила приличия она отрицала с детской непоседливостью, учиться не собиралась, любила буйное веселье и показать себя. Звали её Пиппилотта Виктуалия Рульгардина Крюсмюнта Эфраимсдоттер Длинныйчулок.
В отличие от озорника и балагура Карлсона – Пиппи абсолютно никогда не унывала. Сила её маниакальных защит превосходила всё, когда-либо виденное терапевтом. Она была очаровательна, соблазнительна, непосредственна. Вызывала бурные сексуальные фантазии терапевта, зависть к её успешности и желание попользоваться её золотыми монетами. Что мог предоставить ей взамен психотерапевт, если он не совсем даже понимал, зачем к нему обратилась Пиппи Длинныйчулок. Психотерапевт считал пациентку более успешной и более психически здоровой, чем он сам. Они вели задушевные беседы о мелких неприятностях, причем не всегда можно было распознать, чьи это неприятности. Психотерапевт, не желая ударить в грязь лицом, декламировал Пиппилотте Фройда («долбицу помноження» – по мнению Пиппи) и другие свои познания из области психоанализа. Он хотел выглядеть в её глазах столь же несгибаемым под гнётом жизненной несправедливости, он хотел казаться столь же счастливым. Раз она написала ему письмо, он ответил ей. Завязалась интимная переписка, параллельная анализу. Терапевт поднимался всё выше и выше в, совместном с пациенткой, счастливом полёте, пока – вдруг – не посмотрел вниз, на землю, и не оказался охваченным ужасом. Ужас усилился, когда он не обнаружил рядом с собой пациентку. Она оказалась значительно выше и иронично наблюдала за его барахтаньями = высотной акробатикой, язвительно помахивая ангельскими крылышками. Ощущения брошенности, отверженности, предательства невыносимым грузом потянули психотерапевта к земле. Вскипевшая ярость готовилась излиться на пациентку… Плюхнулся он больно… глубоко уйдя под воду Тихого океана – океана собственной депрессии. По счастью, невдалеке обнаружился островок, до оного без труда терапевт и доплыл. Выйдя на берег, наш герой увидел указатель с надписью «Остров Куррекурредутов». Здесь он нашёл множество весёлых чёрных человечков с их весёлыми маленькими чёрными детишками и их королём, не унывающим капитаном Эфраимом Длинныйчулок, самым сильным человеком на свете, за исключением своей дочери. Капитан-король чрезвычайно напоминал лицом дочь. Вечно праздничное настроение обитателей острова отразилось и в психотерапевте. Он почувствовал себя разделённым на две половинки. Обе были детьми – одна мальчиком по имени Томми, другая девочкой по имени Анника. Причём, психотерапевт «низашто нипрошто» не мог догадаться, какая же из его половинок доминирует, кто же он целиком – мальчик или девочка… После случившегося терапевт постепенно начал осознавать, что его пациентке ни двадцать пять, ни восемнадцать, а только девять лет. Что она тоже разорвана на части ужасным горем, забросившим на небо (выше звёзд) её маму и выбросившим в океан, на почти недоступный остров, её папу. Что фрагменты Самости Пиппи носятся между небом и землёй, гонимые буйными смерчами маниакальных защит. Эти фрагменты вопиют: «О да, я очаровательная! Ну, просто очаровательная!» – в кажущейся первесной попытке достичь слитности родителей, склеить их в единую фигуру. По сути, Пиппи «должна быть» = хочет быть, существовать целостной. Для чего ей необходимо интроецировать нормальную слитную родительскую фигуру. И перверсной эта единая родительская фигура может восприниматься, только если считать Пиппи двадцатипятилетней. Фактически, Пиппи, её Самость, её внутренний космос состоят из пугающих её саму и малодифференцированных родительских презентаций – отдельных свойств и функций родителей. Длинные разноцветные чулки, брутальный грим из подручных средств, огромные туфли, огромная сила, богатство – атрибуты матери и отца. Когда пациентка приходила на приём, она воспринималась терапевтом как его отщеплённая нарциссическая женская сущность (и он алкал её не только как женскую сущность, но – идентифицируясь с нею – жаждал недоступной идентификации со сверх-мужчиной, с идеализированным имаго своего отца), когда пациентка писала ему – она часто воспринималась как соблазняющая мать. Пиппи играет эту смешанную родительскую роль в отношениях с Томми и Анникой в безуспешной попытке развить во внутреннем космосе интеграционные процессы для Самости и дифференциальные процессы для других объектов, других состояний Самости и для взаимодействия Самости с другими объектами, наконец – для разграничения внутренних пространств. Пациентка бессознательно стремилась, чтобы психотерапевт помог ей найти внутреннее пространство, где могла бы жить маленькая девочка и обезьянка «господин Нильссон» (недостаточно дифференцированная девочка), способная справиться с ужасным горем, чтобы терапевт пережил в себе собственную депрессию, сперва воскресив и нивелировав собственные маниакальные защиты, а затем пережил их совместную тяжёлую депрессию. Депрессию, которая поможет образовать новые внутренние пространства и/или развернуть старые, репрессированные и нераскрывшиеся, но столь необходимые пациентке, внутренние пространства. Сначала в терапевте, потом в пациентке.
Ах, мой милый Августин!.. Точнее: ах, моя милая Звезда, моя милая Астрид Линдгрен!.. Всё прошло, всё… ты была обворожительна и щедра, ты помогла мне надеть волшебные платья и маски на моих героев, маски – утаивающие имена, но обнажающие души, платья – затуманивающие телеса, но раскрывающие содержания. Благодарю тебя, моя северная подруга. Благодарю и ухожу к другой северянке, к Памеле Трэверс. Я плачу, рыдаю, страдаю, грущу… Вау! Вау! – Постойте! Что это было? Похоже на плачь младенца… или на мартовские любовные песни кошек на крыше… или на язык немецких псов (что дословно переводится на язык русских собак как «Гав! Гав!», а на язык чешских собак как «Ав! Ав!»)… или на американское выражение восторга (по-русски – отлично! превосходно! замечательно! удивительно! блестяще! с ума сойти! здорово! обалдеть! ну и ну! надо же! ещё бы! прекрасно! изумительно! чёрте что! классно! рехнуться можно! вот так да! вот это да! непостижимо! великолепно! восторг! молодец! умница! вот это номер! отменно! просто класс! забавно! восхитительно! потрясающе! и т. д. и т. п.)… и почему американцы пользуются для выражения всего этого многообразия языком немецких псов?., получается то же, если Фройда перевести на английский: катексисы, инстинкты, паттерны, тревоги… какая-то электромеханическая установка… куда-то исчезает философия, просачивается сквозь пальцы мистицизм и физика, упархивают птицы искусства – живопись, скульптура, архитектура, литература, поэзия… трагедийно рушатся сцены, юмор превращается в метеоризм и ворчание… научность и религиозность прокидываются магическими алгебраическими формулами, в которых некоторым видится «кто не с нами – тот против нас!»…
Да нет – любой язык великолепен, неповторим, уникален… Как это «Вау! Вау! Вау! Вау!»… Прислушаемся. Фронт Западного Ветра приближается…
Под Западным Ветром я понимаю психоаналитическую ситуацию предполагаемого расставания, прощания, ощущаемую пациентом и психотерапевтом/аналитиком во внутренних пространствах интерсубъективных отношений, как естественную неизбежность. Казалось бы – данная ситуация задана самим аналитическим процессом, его специфичностью: пациент посвящает часть своей жизни нелёгкому и интересному интроспективному путешествию, сроки его не могут быть бесконечными, иначе путешествие затмит собою жизнь и/или превратится в отбывание тюремного срока. Поэтому, с самого начала анализа (чаще задолго до начала), в пациенте и в терапевте, в их общих мирах идёт бессознательный поиск Западного Ветра. Однако в психоаналитическом путешествии постоянно происходят бессознательные сопоставления и уточнения – путешествие-жизнь-застенки. Чувство Западного Ветра всегда присутствует, но он может призываться, вызываться пациентом или терапевтом, что приводит к обрыву анализа, к редукции и фрагментации не только раскрытых, развёрнутых в анализе пространств, но и к уничтожению интимных Вселенных, имевшихся в пациенте и в терапевте задолго до начала их интерсубъективного взаимодействия, к массивной травматизации космоса обоих субъектов. В подавляющем большинстве случаев решающая ответственность принадлежит терапевту: это его внутренний мир, включающий пространства пациента, учитывая общие с пациентом пространства и взаимопроникающие пространства, является кораблём, поездом, самолётом, ракетой – средством передвижения, переноса. Неоспоримо – терапевт изменяется в ту или иную сторону после каждого проведённого им анализа. Интересный вопрос: если терапевт не изменяется, происходят ли изменения в пациентах? Возможно, кое-какие происходят. Удар в бетонный забор аналитика оставляет последствия.
Ознакомительная версия.
