Дом, где мы поселились, являл собой наглядный пример этому. Женщины, жившие в нем, мать и ее дочери, два вечера подряд отказывались впустить отца семейства, ссылаясь на тот непреложный факт, что он пьян: ему так и пришлось вместе с собаками ночевать под открытым небом, на сыром холодном песке, среди мусора. Потому что на здешних песках повсюду, в том числе под домами, простиралось собачье царство. Такое быстрое распространение бродячих собак, хоть его и нельзя рассматривать как прямое следствие матриархата, сопровождалось разрушением старого порядка, на месте которого мало-помалу проступало новое. Будучи, по всей вероятности, остатками, отбросами пастушеского быта, ушедшего так же безвозвратно, как и все прочее, эти собаки отличались внушительными размерами. Их самоуверенность и злобность возрастали одновременно с их численностью, дело дошло до того, что люди начали бояться, по крайней мере в ночное время, удаляться от своих жилищ, в песках им становилось не по себе. Даже днем посреди главной (впрочем, немощеной) дороги, проходившей через туркменское селение, дети, направляясь в школу, где одному Богу известно, чему их могли научить, кроме зубрежки ниязовской «Рухнамы», той самой, которую запустили на орбиту, так вот, дети были вынуждены обходить стороной несколько собачьих «гнезд», напоминавших гнездовья альбатросов, что-то вроде маленьких кратеров, среди которых бесились эти злобные создания. Такие собаки были особенно опасны, поскольку жили в стороне от селения, в природной среде, на том самом подобии пустыря, где, как уже упоминалось, хозяйничали одичавшие вонючие верблюды.
Однажды днем, когда я, в стороне от домов, брел по берегу, пытаясь составить перечень всего того, что здесь встречалось на каждом шагу, — это были дохлые раки, водяные змеи, обломки металла, тоненькие птичьи косточки, пучки перьев, — один из псов набросился на меня. То был отменно крупный зверь с заостренными ушами — больше ничего я о нем сказать не могу. Я не видел и не слышал, как он подобрался и ринулся на меня с расстояния в полсотни метров, хоть я не причинил ни малейшего ущерба ни ему, ни его семейству. На мое счастье, прямо у моих ног валялась железка, обломок судна, я успел ее схватить и замахать ею. Железяка оказалась тяжеленной, но страх погибнуть от песьих клыков на берегу Каспия — переживание из разряда тех, которые если не парализуют вас, то уж непременно придадут сил. И тут в моей памяти происходит нечто вроде стоп-кадра, будто пленка порвалась или бобину в проекторе заело на том месте, где я вижу себя: лицо искажено воплем, я ору что есть мочи, потрясая увесистым куском железа перед носом собаки, которая наскакивает на меня с глухим рычанием.
В пятницу 24 марта 2006 года незадолго до полудня я прибыл на вокзал Лион-Перраш и сел в поезд «Коралл», уходящий в Монлюсон. Это был внезапный порыв, единственным поводом к которому стала бросившаяся мне в глаза фраза на титульном листе книги Филиппа Гуревича: «Мы имеем удовольствие сообщить, что завтра нас убьют вместе с нашими семьями». Но еще прежде я написал письмо Джону Кийайе, владельцу фотоателье на западе Танзании, в Сумбаванге. Начиналось оно так: «Дорогой Джон, давно уже я не получал от тебя писем…» (Я бы не прочь привести его здесь целиком по-английски, как оно было написано, ради присущих ему живописных лексических и синтаксических ляпов, но вынужден отказаться, дабы не быть заподозренным в жеманстве.) «У меня возникла идея, — продолжал я, — написать книгу о бродячих собаках». В отношении этих последних я употребил выражение, которое по-французски звучало бы как chiens féraux, то есть позаимствовал английское feral, в свой черед идущее от латинского корня, что свидетельствует о безупречности происхождения слова: уместность такого заимствования в применении к домашним животным, вернувшимся в дикое состояние, отстаивает Ксавье де Планоль в своей книге 2004 года «Звериный ландшафт», предпочитая сей англицизм таким определениям, как «ничейные» и «одичавшие». Итак, речь пойдет о собаках феральных: в письме к Джону я уточнил, что подразумеваю тех, которые «бродят на свободе, не имея ни дома, ни хозяина. Помнится, — писал я ему, — у тебя еще было несколько фотографий рыжих и черных собак, сопровождающих группу охотников в Касанге» (речь идет о родном селении Джона, расположенном на восточном берегу озера Танганьика). «Было бы хорошо, если бы ты порассказал мне о них. Обучены ли они для этой цели специально? Используют ли их как-нибудь еще, когда не охотятся? И водятся ли в Сумбаванге или в Касанге феральные собаки? Занимается ли ими кто-нибудь или они полностью предоставлены самим себе? Известно ли тебе, откуда они пришли и с каких пор обосновались в этих местах? Я бы хотел собрать как можно больше сведений о таких собаках, если они в регионе имеются. Если же на эту тему существует достаточно материалов, может быть, мне удалось бы организовать поездку, чтобы раздобыть новую информацию.
И разумеется, не забудь написать, как у вас с Доротеей идут дела…», и т. д.
Итак, садясь в поезд «Коралл», я не имел при себе иного подспорья, кроме книги Гуревича. Да и она мне досталась потому, что я повстречал автора на вечере, устроенном одной культурной организацией в Лионе. Разумеется, говорили мы с ним отнюдь не о собаках — теме в конечном счете второстепенной, особенно по сравнению с масштабом задачи, которую ставил перед собой автор этой книги, получившей высочайшую оценку. Замысел ее состоял в том, чтобы не только рассказать о геноциде, развязанном в Руанде в 1994 году, но и вскрыть потаенные пружины этой трагедии. Хотя, как я подчеркиваю при всяком удобном случае, это не главное впечатление, вынесенное мной из знакомства с книгой, я был все же потрясен тем, что Гуревич, вспоминая, как он прибыл в страну в мае 1995 года, пишет: «Меня озадачило почти абсолютное отсутствие собак. Расспросив об этом, я выяснил, что вплоть до окончания геноцида их в Руанде было множество. Но по мере того как бойцы РПФ (Руандийского патриотического фронта) продвигались в глубь страны, они истребляли всех собак. Чем же они так не угодили РПФ? Все, кого ни спросишь, отвечали одинаково: дело в том, что собаки пожирали трупы. „Это и по фильмам видно“, — сказал мне кто-то. С тех пор я и вправду встречал на экране телевизора куда больше руандийских собак, чем в самой Руанде. Картина эпохи: среди красноватой пыли, характерной для тех краев, они сидят на грудах мертвых тел в позах, обычно свойственных собакам, которые намерены перекусить».
Ответ Джона Кийайи на мое письмо я получил недели через две после своего знакомства с Гуревичем.
Послание Джона малость смахивало на доклад, там имелось название «Феральные собаки», текст делился на пять частей, но озаглавлена была только последняя из них: «True Stories» («Правдивые истории»).
«Обитатели Танзании, — писал Джон в первой части своего доклада, — начали приручать собак много столетий тому назад. Затем, когда появились колонизаторы, они привезли из своих стран собственных собак (миссионеры поступали так особенно часто), и те смешались с местными африканскими собратьями. Для чего собаки служат? В селениях их используют для охоты на диких зверей. В городах они охраняют жилища. В сельской местности собак используют также для защиты от нашествий обезьян и диких кабанов. Обезьяны очень зловредные твари, но при виде собак они удирают. Так что собаки для земледельцев весьма полезны».
«Большинство африканцев, — поясняет Джон в финале той же части, — не держат собак в качестве компаньонов. У меня самого есть две собаки, они мне нужны для защиты от воров, но я люблю и смотреть на них. Большого пса зовут Кобра, у другого, поменьше, кличка Тигр. Оба кобели».
Что до феральных собак как таковых, к этой теме Джон перешел только во второй части. «Такие собаки уже не являются чьей-либо собственностью. Они живут сами по себе. Их много в городах, большую часть дня они прячутся в кустарнике. В темное время, начиная с восьми часов вечера, шляются по улицам в поисках пищи. Их встречаешь как поодиночке, так и группами от трех до дюжины. Места, где увидеть их можно чаще всего, — свалки близ гостиниц и рынков. Для населения такие собаки — одна помеха, они опасны, а пользы от них никакой. Могут укусить, так как людей не жалуют и, сталкиваясь с ними, способны разъяриться не на шутку. По большей части это устращающе мощные звери, их поголовье постоянно растет, контролировать их размножение невозможно, ведь они прячутся».
В третьей части своего послания Джон развивает теорию, которую я разделяю лишь отчасти: согласно ей, все эти собаки — или их предки, коль скоро он признает, что они размножились стихийно, «в кустарнике», — по своему происхождению домашние, а бродягами стали потому, что хозяева их не кормили. Четвертую часть он посвятил рассуждениям о способах контроля популяции бродячих собак: «Власти пытаются отстреливать их, но сложность в том, что это возможно исключительно при свете дня, когда на улицах встречаются только ни в чем не повинные смирные собаки. Три года назад в Сумбаванге администрация также попыталась избавиться от диких собак, разбросав на свалках яд, но этот прием слишком опасен, ведь всякие сумасшедшие тоже могут искать там пропитание».
