Бог может спонтанно возникнуть и в компьютерных сетях — как возник неведомый и всесильный разум в повести Роджера Желязны и Фреда Саберхагена «Витки» (1982)
Все эти фантастические боги имеют одну общую особенность — они являются не причиной, а следствием развития материального мира, его венцом, или, по Тейяру де Шардену «точкой Омега».
Д) И, наконец, в исторической фэнтези боги возникают так, как они возникают «на самом деле» — спонтанно, на переломе эпох, что сопровождается смертью или истощением старых Богов (Мэрион Брэдли «Туманы Авалона», 1983; Ольга Елисеева, «Золотая колыбель», 2002–2003). И там и там появление нового, Единого Бога, сменяющего старых богов, сопровождается концептуальным переворотом, сменой существующей парадигмы, всего жизнеустройства, переменой циклического «внеисторического» времени на линейное историческое. Часто при этом старые боги, отодвигаясь на второй план, становятся нечистой силой, демонами…
Боги существуют, пока в них верят — жертвы поддерживают их существование, поклонение, страх и восторг их питают, забвение убивает их. Пример — «Книги мечей» Фреда Саберхагена (1983–1984), «Герой должен быть один» Генри Лайона Олди (1996), или, в более парадоксальном, сатирическом ключе — роман Терри Праттчета «Мелкие боги» (1992) из цикла о Плоском мире. Но возможна, о чем я уже говорила в предыдущей статье (вы заметили, мы уже начинаем ходить по кругу; не означает ли это, что, казалось бы, неисчерпаемая тема почти исчерпана — пока не откроется с какой-то новой, неожиданной стороны?) и обратная ситуация. Богом соответственно может стать то, чему приносят жертвы, то, что вызывает страх или поклонение. Случалось, люди попадали в ГУЛАГ за слова «когда-нибудь, в далеком будущем, после смерти товарища Сталина» — мифологическое сознание вполне допускало, что если не упоминать о смерти вождя, предположить, что он бессмертен, он, вполне возможно, действительно станет бессмертным. Не этим ли объяснялся тот упадок, который пережила в 30-40-е годы ХХ века отечественная фантастика — фантасты не решались описывать даже очень отдаленное будущее, в котором по вполне понятной, материальной причине не будет любимого вождя и учителя.
Как ни странно, иногда эта установка, по слухам, себя оправдывала; рассказывают, например, что в крохотной деревушке в горах Тибета, где жители никогда не видели европейца, побывал миссионер. Уходя, он, по неосторожности, позволил ветру сорвать с его головы шляпу. Туземцы здесь не знали таких головных уборов — вероятно, носили головные платки. Шляпа, лежавшая на тропинке, вызывала у них не столько любопытство, сколько страх — они предпочитали обходить ее стороной. Слухи множились, загадочный предмет страшил все больше, крюк, по которому обходили шляпу, становился все шире. Неизвестно, на кого первого шляпа действительно бросилась, но так или иначе, она стала гоняться за всеми, проходившими мимо, а под конец даже кусаться. Неизвестно, до чего бы дошло дело — возможно, чтобы умилостивить шляпу, ей стали бы приносить человеческие жертвы, если бы старейшины не послали делегацию в долину, к миссионеру (в обход страшной шляпы, естественно), и начали умолять его «забрать это чудовище». Миссионер вернулся, поднял смирно лежащую шляпу, надел ее на голову и ушел. В отличие от туземцев, он в шляпу не верил.
Разумеется, это только притча.
Впрочем, в Тибете чего только не случается.
Стрела и круг
или два рода времени в фантастических эпосах
Поклонники «Властелина колец», возможно, и не задумываются над тем, что основной конфликт эпопеи состоит вовсе не в борьбе против тирании Саурона. И даже не в борьбе Светлых Сил Средиземья против любой тирании вообще. Основная интрига романа — конфликт между временем мифологическим и историческим (линейным).
Интересующихся подробностями отсылаю к фундаментальным работам Мирчи Элиаде или статьям Сергея Переслегина. Но, если очень кратко, то линейное (историческое) время подразумевает необратимые изменения и поступательное развитие общества. Мифологическое (циклическое) время ограничивается движением по кругу — для времени такого рода события не просто повторяются в некоторой последовательности, они как бы накладываются друг на друга, сливаясь в одно нерасчленимое «здесь и сейчас».
В историческом времени, напротив, наличествует четкое разделение настоящего, прошлого и будущего. Прогресс — технологический, культурный, социальный — тоже достояние времени исторического (кстати, можно долго спорить, что такое социальный прогресс, но я бы определила его, как все возрастающая на каждом последующем отрезке истории ценность и значимость каждой отдельной личности).
Историки культуры связывают понятие мифологического времени с земледельческими цивилизациями с их культом умирающего и воскресающего бога и его земного «заместителя» — временного царя, по истечении определенного периода приносимого в жертву силам плодородия. Этот период может быть совсем коротким — полная смена сезонов года; может быть и длиннее (семь лет, например, поскольку семь тоже число мистическое). Тем не менее, подразумевается, что совершающийся при этом обряд не просто отражение чудесных превращений, происходящих «наверху», а до некоторой степени и есть эти чудесные превращения. То есть, нарушение привычного хода обряда может привести к нарушению естественного хода природных явлений, к катастрофе глобальных масштабов. Так, например, в «Тезее» Марии Рено землетрясение, погубившее критское царство непосредственно связано с кощунством претендента на престол — Астериона, ради высоких ставок «подтасовавшего» бычьи пляски и опоившего священного быка.
* * *
Магия принадлежит мифологическому времени — поскольку здесь события не подчиняются причинно-следственной связи, а группируются по принципу подобия. Неудивительно, что общее количество магии в таком мире, где в принципе ничего не прибавляется и не убавляется, остается постоянным — магию, в отличие от науки, нельзя ни прирастить, ни развить. Неудивительно также, что в этом мире существуют сбывающиеся пророчества — будущее здесь известно точно в той же степени, как и прошлое, вернее, между ними нет особой разницы.
«Наша» магия так и осталась в том, нерасчлененном, времени, в «давным-давно» и «жили-были». Гораздо драматичней выглядит ситуация при которой оба времени сталкиваются, высекая искры сюжета.
Эльфы Толкиена, например, безусловно, магические существа — недаром они выпадают из истории Средиземья, как только иссякает сила предметов, поддерживающих «магическое поле» (иначе говоря — подкармливающих мифологическое время). Способность эльфов к ясновидению тоже оттуда, из «замкнутого», «закольцованного» времени. Недаром сам Толкиен очень определенно говорит о «мгновениях, вечно длящихся в неизменности Лориена»).
Но по Толкиену ведь в мифологическом времени существуют не только эльфы. Саурон, темный властелин, тоже обитает в мифологическом времени, мало того, стремится загнать туда все Средиземье. Ведь основа его власти — магия, а магия способна существовать только в мифологическом времени. С разрушением магии Средиземье неизбежно встанет на путь исторического прогресса. Саурону в таком времени места не будет, но и эльфам тоже. Они, впрочем, как силы, скорее, положительные, предпочитают просто покинуть Средиземье.
Историческое время представляют народы Запада (принадлежащие к разным социальным формациям), из которых самые «продвинутые», как ни странно, хоббиты. Неудивительно, что у Толкиена именно они служат одновременно двигателем сюжета и залогом исторического пути развития, который в конце концов выберет Средиземье. В Шире уже есть полиция, губернатор, выборные должности и даже музей… Путешествие на Восток для хоббитов — еще и путешествие в прошлое, поскольку они, последовательно сталкиваясь с все более и более древними историческими формами, в конце концов, попадают в сказку, вернее, в миф — сначала к эльфам, а потом — к Саурону.
