К западу от Минского шоссе — здесь скоростная трасса выглядит уже совершенно загородной, на картах этот сектор иногда бывает отмечен названием «Очаково-Матвеевское» — расположена электростанция, чьи градирни, увенчанные клубами пара, видны издалека, а вокруг нее теснятся несколько предприятий. Одно из них занимается разделкой мороженого мяса — для собак оно представляет собой стратегическую цель, другое — розливом пива, третье — молочными продуктами. Их разделяют между собой прямые улицы, обрамленные высокими стенами и по большей части тупиковые: по ту сторону под высоковольтными мачтами, несущими кабели электроцентрали, на несколько километров тянется индустриальный пустырь, пересекаемый железнодорожными рельсами, между которыми местами пробивается густая растительность, эти дебри, может статься, удобны для темных делишек. На железнодорожных колеях, то ли покинутых, то ли нет, вереницей стоят пустые вагоны, однако они, возможно, все еще на ходу — порой эти составы внезапно приходят в движение с глухим стуком и долго не утихающим, передающимся от вагона к вагону, лязгом застоявшегося металла.
В тупичке, подводящем к разделочной фабрике, и перед ее главными воротами собирается настоящий собачий конгресс, десятка полтора голов, причем около половины — щенки. Описываемая сцена разыгрывается в начале лета, профессор Гончаров предполагает, что здесь собрались в виде исключения как минимум две стаи, обычно разобщенные и занимающие раздельные территории, а пришли они сюда не затем, чтобы попытаться взять фабрику штурмом, как можно было бы заключить, судя по их поведению и многочисленности, а с целью приучить щенков к присутствию людей, поскольку в будущей жизни им придется освоиться с этим. Появление нашей группы тут же заставило их рассредоточиться, а некоторых побудило попрятаться под стоящими у ворот машинами. «Нельзя позволять, чтобы тебя взяли в кольцо!» — с воодушевлением пояснил профессор Гончаров, как будто мы сами этого не понимали. И как будто желания вырваться из окружения достаточно, чтобы сделать это… Когда же собаки, решив убраться восвояси, потрусили к тем зарослям, о которых я упоминал выше как о месте, подходящем для темных делишек, профессор (ни дать ни взять тот персонаж из рассказа Хемингуэя, что мнил себя храбрецом, но от нападения раненого льва улепетнул, подумалось мне тогда) решился последовать за ними. Только две собаки отстали от прочих: наше появление потревожило их в процессе совокупления, прервать который они не могли, а потому перешли к завершающей стадии, повернувшись к нам спиной.
«Не существует недавних свидетельств того, что дикая популяция динго или поющей собаки еще сохраняется в Новой Гвинее, хотя обитатели ее горных и труднодоступных областей утверждают, что видели или слышали диких собак на вершинах самых высоких гор». В этом издании, которое я уже цитировал, посвященном хищным млекопитающим и опубликованном под эгидой Всемирного союза по охране природы, я прочел все, что предшествовало данной фразе: теперь я нашел его в библиотеке профессора Гончарова: на мой взгляд, это главное ее украшение, да, кстати, и один из самых увесистых ее томов наряду с атласом Генштаба Красной армии, изданным в Москве в 1938 году под названием «Атлас командира РККА», на его фронтисписе красуется рельефно выдавленный профиль Сталина, который к тому времени как раз обезглавил этот Генеральный штаб и обескровил казнями подведомственную ему армию.
Между тем вечерело. В квартире профессора Гончарова, дом которого расположен на Ростовской набережной, несколько комнат, но обширный вид открывается только из окна кухни, именно из него я смотрел вдаль, где сквозь листву деревьев блестела, отливая медью, река, виднелся Бородинский мост и прорисовывался зубчатый силуэт высотного здания гостиницы «Украина». Вопреки ожиданиям затеянный нами в этот же день поход в квартал Очаково-Матвеевское закончился без мало-мальски примечательных инцидентов. Мы с Алексеем (ассистентом профессора) вслед за ним, движимые исключительно своей беспримерной отвагой, все-таки устремились в густую чащу, где исчезли собаки, но не подверглись там никакому нападению, хотя обстановка как нельзя больше к этому располагала, нам только пришлось продираться сквозь колючий кустарник, шагать по крапиве, перебираться через железнодорожные рельсы, пролезая под вагонами с риском, что они в любой момент могут тронуться с места, выворачивать себе щиколотки, спотыкаясь на шлаке насыпи, пока наконец, ведомые безошибочным, поистине собачьим нюхом профессора, мы не набрели на логово, где вытоптанная и свежевзрытая земля свидетельствовала о том, что крупные хищники совсем недавно были здесь. «Всего лишь миг назад, мог бы сказать любой из нас, — они здесь были». И что самое кошмарное, по краю этой берлоги тащилась вся искусанная, но еще живая крыса, профессор поймал ее за хвост, будто это был маленький мышонок, поднял и показал нам, пояснив, что она наверняка послужила игрушкой, которую родители притащили в подарок своим щенкам с целью обучить их охотничьим навыкам и заодно позабавить. По другую сторону от главной развязки железнодорожных путей, под высоковольтными мачтами, где разрослись такие же кусты, человек пятнадцать узбеков, таджиков или азербайджанцев (которых их работодатели ни во что не ставят) рылись в груде металлических обломков, возможно, их занятие было не вполне законным, тем паче что в московских предместьях все отдает этим душком; они, не надев ни защитных очков, ни рукавиц, кромсали металл газовыми резаками под надзором двух женщин, хотя, возможно, я и заблуждаюсь относительно роли, которую эти дамы там исполняли; по крайней мере, одна из них, брюнетка, была очень красива (так красива, что естественнее представлялось встретить ее не здесь, а в ночном клубе); другая при виде нас оперлась на метлу, связанную из веток, — жест, который мудрено истолковать иначе, чем как попытку заручиться алиби.
— Поющая собака из Новой Гвинеи… — снова заговорил профессор с оттенком меланхолии, а сумерки за окном между тем все сгущались; мы смотрели, как последние отблески заката отражались в бесчисленных окнах гостиницы «Украина». Толстенный том материалов Всемирного союза по охране природы, в который и сам профессор внес свою лепту — статью о корсаке (vulpes corsac), мало кому известной некрупной лисице, обитающей в степях Центральной Азии, — этот том был открыт на кухонном столе, заранее тщательно очищенном от всего, что на нем копилось. И тут профессор прибегнул к звукоподражанию, очень удачному, насколько можно судить, не зная оригинала: он изобразил то особенное переливчатое завывание, какое, по его словам, умеют издавать поющие собаки Новой Гвинеи. Ведь Гончаров мог это вспомнить, он видел и слышал нескольких таких собак — и, кстати, подтвердил, что они малы ростом, с короткими лапами, — в зоопарке Душанбе (бывшего Сталинабада) тогда имелся вольер, где их держали. Это было в середине восьмидесятых. Коль скоро Душанбе, после развала СССР став столицей независимого Таджикистана, превратился в арену долгой, запутанной гражданской войны, где столкнулись интересы различных кланов, причем рознь усугубляли несовпадения в трактовке ислама, весьма вероятно, что поющие собаки погибли в этих смутах, хотя религия, исповедуемая подавляющим большинством таджиков, заведомо исключает возможность употребить их в пищу; однако, подсказал профессор, когда вспыхнула война, их могли и перевезти в какую-нибудь другую из столиц региона, имеющую зоопарк, способный их принять. В этом смысле, продолжал Гончаров, не отдавая себе отчета, что его гипотеза, чего доброго, опасно повлияет на мою судьбу, спровоцировав меня снова направиться в те места, откуда все начиналось, только Ашхабад, столица Туркменистана, отвечает требуемым условиям, особенно в силу расточительности тамошнего тирана и его мании величия: уж если его угораздило отправить том своих стихов на космическую орбиту, какой ему смысл воздерживаться от необязательной, но сравнительно пустяковой траты средств, нужной для столь престижной затеи, как перевозка из Душанбе и устройство в ашхабадском зоопарке нескольких особей вида, по всей вероятности уже исчезнувшего в своей естественной среде обитания. Перспектива возвращения в Туркменистан, где собаки, которые и не думали петь, однажды едва меня не растерзали, не казалась особенно соблазнительной. Но в тот затянувшийся вечер, когда закатные лучи так долго угасали над огромным городом, панорама которого раскинулась за окном кухни, меня еще ожидала нечаянная встреча, способная толкнуть на эту дорожку куда более решающим образом, чем мне бы хотелось.
Да, именно в тот вечер случилось так, что сын профессора Гончарова, от которого последний вот уже несколько недель не получал вестей, неожиданно возвратился из путешествия к берегам Евфрата. Он появился в майке цветов Хезболлы, которую ему кто-то подарил в Дамаске, и, даже не успев переодеться, вытащил из своих пожитков и водрузил на кухонный стол рядом с салатницей, из которой мы выуживали черничное варенье, сосуд с формалином, а в нем останки громадного тритона, наполовину сожранного выдрой; прежде чем отправиться пошататься по Москве часок-другой (он страдал бессонницей и, похоже, ненавидел неподвижность больше всего на свете), парень поведал нам, что исколесил вдоль и поперек всю Восточную Турцию, порой ему случалось в течение одного и того же дня пить чай с турецкими военными, а потом с теми самыми курдскими боевиками, которых тем было приказано уничтожить, и все это, по-видимому, с единственной целью: собрать как можно больше редких видов земноводных наподобие того, что плавал, искалеченный, в банке с формалином, выставленной на кухонный стол. Вот мне и подумалось: если сын профессора Гончарова, в ту пору двадцатидвухлетний, оказался способным вынести такие тяготы во имя столь мелкой добычи, я буду смешон — не в чужих, так в собственных глазах, — если увильну от поездки в Ашхабад, может статься, самый негостеприимный город в мире, и упущу, таким образом, единственный в моей жизни шанс своими глазами увидеть поющих собак из Новой Гвинеи.
