Большинство из них произошло прежде, чем мы родились, и в любом случае, как правило, слишком медленно, чтобы увидеть при жизни одного человека.
То же самое верно для неустанного дрейфа Африки и Южной Америки, который происходит, как мы увидим в Главе 9, слишком медленно для нас, чтобы его заметить.
С эволюцией, как с дрейфом континентов, вывод после события это все, что имеется у нас, по той очевидной причине, что мы тогда не существовали.
Но ни на одну наносекунду не позвольте себе недооценивать силу такого вывода.
Медленное отдаление друг от друга Южной Америки и Африки в настоящее время является установленным фактом в обычном языковом смысле слова «факт», и таким же фактом является общий предок с дикобразами и гранатовыми деревьями.
Мы, как детективы, которые приходят на место происшествия после совершения преступления.
Действия убийцы исчезли в прошлом.
У детектива нет никакой надежды на наблюдение фактического преступления своими собственными глазами.
В любом случае, эксперимент с костюмом гориллы и другие подобного рода научили нас не доверять нашим собственным глазам.
Что действительно имеет детектив — это оставшиеся следы, и есть достаточно оснований им доверять.
Имеются следы, отпечатки пальцев (и в настоящее время также «отпечатки пальцев» ДНК), пятна крови, письма, дневники.
Мир таков, каким должен был быть, если такая-то и такая-то история, но не эдакая и эдакая история, ведут к современности.
Различие между двумя словарными значениями «теории» не является непреодолимой пропастью, как показывают многие исторические примеры.
В истории науки теорумы часто зарождаются как «простые» гипотезы.
Как теория дрейфа континентов, идея может даже начать свою карьеру замаранной насмешками, прежде чем продвинуться болезненными шагами до статуса теорумы или бесспорного факта.
Это не сложный вопрос философии.
Тот факт, что некоторые широко распространенные убеждения прошлого были окончательно признаны ошибочными, не означает, что мы должны бояться, что будущие доказательства будут всегда показывать ошибочность наших настоящих убеждений.
Насколько уязвимы наши нынешние убеждения зависит, среди прочего, от того, насколько сильны их доказательства.
Люди привыкли думать, что Солнце меньше Земли, потому что у них были ненадлежащие свидетельства.
Теперь у нас есть свидетельства, которые ранее были недоступны, убедительно доказывающие, что оно намного больше, и мы можем быть полностью уверены в том, что эти данные никогда, никогда не изменятся.
Это не временная гипотеза, которая к настоящему времени пережила стадию опровержения.
Наши нынешние представления о многих вещах могут быть опровергнуты, но мы можем с полной уверенностью составить список определенных фактов, которые никогда не будут опровергнуты.
Эволюционная и гелиоцентрическая теории не всегда были среди них, но сейчас — да.
Биологи часто делают различия между фактом эволюции (все живые существа являются родственниками), и теорией о том, что движет этим (они обычно имеют в виду естественный отбор, и они могут противопоставить его конкурирующим теориям, такими как теория Ламарка об «использовании и неиспользовании» и «наследовании приобретенных признаков»).
Но сам Дарвин думал об обеих теориях как о предварительных, гипотетических, в предположительном смысле.
Так было потому, что в те дни, имеющиеся свидетельства были менее убедительными, и для уважаемых ученых было все еще возможным оспаривать и эволюцию, и естественный отбор.
Сегодня уже невозможно оспаривать факт самой эволюции — она окончательно стала теорумой или явно подтвержденным фактом, — но все еще может (едва-едва) быть подвергнуто сомнению, что естественный отбор является главной движущей силой.
Дарвин объяснил в своей автобиографии, как в 1838 году он читал Мальтуса «О народонаселении» «для развлечения» (под влиянием, как подозревает Мэтт Ридли, страшно умного друга своего брата Эразма, Харриет Мартино) и был озарен в отношении естественного отбора: «Вот, тогда я, наконец, получил теорию, над которой можно работать.»
Для Дарвина естественный отбор был гипотезой, которая, могла быть, а могла и не быть правильной.
Он думал то же самое о самой эволюции.
То, что мы теперь называем фактом эволюции, было в 1838 гипотезой, для которой должны были быть собраны свидетельства.
Когда Дарвин подошел к публикации «Происхождения видов» в 1859 году, он собрал достаточно свидетельств, чтобы продвинуть саму эволюцию, но еще не естественный отбор, к статусу факта.
Действительно, именно подъем от гипотезы к факту занял у Дарвина большую часть его великой книги.
Это восхождение продолжается до сих пор, сегодня уже нет сомнений у любого серьезного ума, и ученые говорят, по крайней мере неофициально, о факте, эволюции.
Все серьезные биологи соглашаются с тем, что естественный отбор — одна из самых важных движущих сил эволюции, хотя, как, настаивают некоторые биологи, сильнее, чем другие, не единственная.
Даже если она не единственная, я еще не встретил серьезного биолога, который бы указал на альтернативу естественному отбору как движущей силе адаптивной эволюции — эволюции в направлении позитивного улучшения.
В остальной части этой книги я продемонстрирую, что эволюция является неизбежным фактом, и отмечу ее удивительную силу, простоту и красоту.
Эволюция находится внутри нас, вокруг нас, между нами, и ее работа вложена в скалы минувшей вечности.
Учитывая, что в большинстве случаев, мы не живем достаточно долго, чтобы наблюдать эволюцию, происходящую на наших глазах, мы вернемся к метафоре детектива, приходящего на место преступления после события, и делающего выводы.
Улики, которые приводят ученых к выводу о факте эволюции, являются намного более многочисленными, более убедительными, более неопровержимыми, чем все показания свидетелей, которые когда-либо использовались, в каком-либо суде, в любом столетии, чтобы признать вину в любом преступлении.
Доказательство вне всяких разумных сомнений? Разумное сомнение?
Это сдержанное высказывание всех времен..
ГЛАВА 2. Собаки, коровы и капуста
ПОЧЕМУ пришлось так долго ждать появление на сцене Дарвина? Что задержало человечество в понимании простой яркой идеи, которая кажется, на первый взгляд, намного легче для понимания, чем математические идеи, данные нам Ньютоном двумя столетиями раньше, — или, даже, Архимедом двумя тысячелетиями раньше? Было предложено много ответов.
Возможно, умы были запуганы огромным временем, которое требуется, чтобы произошло большое изменение, — разница между огромной длительностью геологических эпох и коротким сроком жизни человека, пытающегося понять ее.
Возможно, тем что нас сдерживало, была религиозная идеологическая обработка.
Или, возможно, это была пугающая сложность живого органа, такого как глаз, нагруженные его притягательной иллюзией мастерского инженерного дизайна.
Вероятно, все это сыграло свою роль.
Но Эрнст Майр, корифей неодарвинистского синтеза [синтетической теории эволюции], который умер в 2005 году в столетнем возрасте, неоднократно высказывал другое подозрение.
Для Майера виновником была древняя философская доктрина — с данным ему современным названием — эссенциализм.
Открытие эволюции было сдержано мертвой рукой Платона.
МЕРТВАЯ РУКА ПЛАТОНА
Для Платона «действительность», которую мы думаем, что видим, является только тенями, на стене нашей пещеры в мерцающем свете костра.
Как и другие античные греческие мыслители, Платон был в душе геометр.
Каждый треугольник, прочерченный в песке, является всего лишь несовершенной тенью истинной сущности треугольника.
Прямые, составляющие сущность треугольника являются чистыми евклидовыми линиями с длиной, но без толщины, бесконечно узкие линии, которые будучи параллельными, никогда не пересекаются.
Углы эссенциального [т. е. идеального] треугольника действительно дополняют друг друга в точности до суммы двух прямых углов, и суммы эти точны абсолютно, не отличаясь ни на одну триллионную угловуой секунды.
Это не так применительно к треугольнику, начерченному в реальной жизни на песке: он всего лишь зыбкая тень своего идеала, эссенциального треугольника.
Биология, в соответствии с Майром, страдает от собственной версии эссенциализма.
Биологический эссенциализм рассматривает тапиров и кроликов, ящеров и дромадеров, как если бы они были треугольниками, ромбами, параболами или додекаэдрами.
Кролики, которых мы видим, являются бледными тенями совершенной «идеи» кролика, идеального, эссенциального платонистского кролика, который висит где-то в пространстве идей вместе с совершенными формами геометрии.
