Ознакомительная версия.
Действительно, важно понимать, что все млекопитающие — люди, киты, утконосы и прочие — в точности одинаково родственны рыбам, поскольку все млекопитающие связаны с рыбами родством через одного и того же общего предка. То, что млекопитающие якобы образуют “лестницу”, где “низшие” ближе к рыбам, чем “высшие”, — миф, имеющий отношение к снобизму, а не к эволюции. Это старинное, еще доэволюционистское понятие, называемое иногда “великой цепью бытия”, должно было быть уничтожено эволюционной теорией, но вместо этого таинственным образом проникло в представления многих людей об эволюции.
Тут я не могу совладать с искушением и не обратить внимание на то, какая ирония заключается в том вызове, который креационисты столь охотно бросают эволюционистам: “Предъявите ваши промежуточные формы! Если эволюция — правда, тогда должны существовать животные, представляющие собой нечто среднее между кошкой и собакой или между лягушкой и слоном. Но разве кто-нибудь встречал когда-нибудь лягушкослона?” Я не раз получал по почте креационистские брошюры, высмеивающие эволюцию при помощи карикатур с изображением гротескных химер, составленных из частей разных животных — например, задняя часть тела лошади была приставлена к передней части тела собаки. По всей видимости, авторы этих брошюр думают, будто эволюционисты предполагают существование таких промежуточных форм. Это не просто неправильное понимание истины — это ее антитеза. Один из самых убедительных выводов из эволюционной теории заключается в том, что подобные промежуточные формы не долж ны существовать. В этом была суть моего сравнения животных с библиотечными книгами.
Итак, систематика живых существ, возникших путем эволюции, обладает уникальным свойством: в лучшем из миров, где мы владели бы всей полнотой информации, она не вызывала бы никаких разногласий. Именно это я имел в виду, когда говорил, что к утверждениям кладистической таксономии применимы такие понятия, как “истинность” или “ложность”, неприменимые в библиотечной систематике. Здесь необходимо сделать две оговорки. Во-первых, в действительности мы полной информацией не располагаем. Биологи могут расходиться во взглядах на родословную живых организмов, и нехватка данных — например, из-за недостаточного количества ископаемых — может приводить к ожесточенным спорам. К этой проблеме мы еще вернемся. Вторая же проблема, напротив, может возникнуть при наличии избытка ископаемых. Четкая и аккуратная дискретность классификации рассеется как дым, если мы попытаемся вместить в нее всех животных, которые когда-либо существовали, а не только современных. Связано это с тем, что, какими бы дальними родственниками ни были два современных животных, скажем птица и млекопитающее, давным-давно у них все же был общий предок. И найти ему место в нашей современной таксономии может оказаться непростой задачей.
Как только мы начинаем учитывать вымерших животных, утверж дение об отсутствии промежуточных форм сразу же перестает быть верным. Напротив, теперь мы оказываемся один на один с потенциально непрерывным рядом промежуточных форм. Разграничение между современными птицами и современными нептицами — например, млекопитающими — является четким только лишь потому, что все промежуточные формы, ведущие назад к их общему предку, мертвы. Для большей наглядности я попрошу вас снова представить себе, что природа оказалась вдруг “благосклонна” к нам и обеспечила нас полной палеонтологической летописью, сохранив ископаемые останки всех когда-либо живших животных. Впервые воспользовавшись этой выдумкой в предыдущей главе, я упомянул, что в одном отношении такая природа на самом деле оказалась бы отнюдь не любезной. Тогда я подразумевал тяжкий труд по изучению и описанию всех ископаемых, который пришлось бы проделать, но теперь нам предстала еще одна грань этой парадоксальной нелюбезности. Полная геологическая летопись сделала бы крайне затруднительным распределение животных по обособленным систематическим группам, которым можно было бы дать названия. Обладай мы таким “подарком” природы, нам пришлось бы отказаться от названий для конкретных групп и прибегнуть к каким-то математическим или графическим обозначениям плавно меняющихся параметров. Человеческий разум намного охотнее имеет дело с отдельными наименованиями, так что в некотором смысле даже хорошо, что палеонтологическая летопись столь бедна.
Если мы будем рассматривать всех когда-либо живших, а не только современных животных, то такие понятия, как “человек” или “птица”, станут столь же расплывчатыми и неточными, как понятия “высокий” или “толстый”. Палеонтологи могут до бесконечности спорить о том, считать им то или иное ископаемое птицей или нет. Именно этот вопрос, в самом деле, часто поднимается вокруг знаменитого ископаемого Archaeopteryx. Выходит, что различие между птицей и нептицей четче различия между большим и маленьким только потому, что в первом из этих случаев все неудобные промежуточные формы вымерли. Если бы какая-нибудь отличающаяся странной избирательностью эпидемия вдруг выкосила всех до единого людей среднего роста, тогда понятия “высокий рост” и “низкий рост” стали бы такими же определенными, как “птица” или “млекопитающее”.
Тот удобный факт, что большинство промежуточных форм вымерли, спасает от затруднительной неопределенности не только классификацию живых организмов, но также человеческую этику и законодательство. Наша юридическая система и наши представления о нравственности жестко ограничиваются видовыми рамками. Директор зоопарка имеет право “списать” лишнего шимпанзе, в то время как попытка избавиться от ненужного сторожа или билетера может быть воспринята как возмутительный произвол. Шимпанзе — собственность зоопарка. А людей в наши дни не считают чьей-либо собственностью, хотя редко кто удосуживается разумно обосновать такую дискриминацию — лично я сомневаюсь, что тут вообще может быть какое-либо логическое обоснование. “Видизм” нашего исповедующего христианские ценности общества просто ошеломляет: аборт одной-единственной человеческой зиготы (большинству из которых суждено погибнуть в любом случае) может вызвать больше душевных терзаний и благородного негодования, чем вивисекция любого количества смышленых взрослых шимпанзе! Я знаю достойных, либерально мыслящих ученых, которые на самом деле не собираются резать живых шимпанзе, но тем не менее с пеной у рта отстаивают свое право делать это, если им вздумается, без каких-либо препятствий со стороны закона. Эти же люди часто первыми приходят в ярость при малейшем посягательстве на права человека. Причина, по которой наша совесть мирно уживается с такими двойными стандартами, заключается только в том, что промежуточных форм между человеком и шимпанзе не осталось.
Последний общий предок людей и шимпанзе жил, судя по всему, около 5 млн лет назад[11], то есть определенно позже, чем общий предок шимпанзе и орангутанов и, вероятно, на 30 млн лет позже общего предка шимпанзе и всех прочих обезьян. Более 99 % генов у нас с шимпанзе идентичны. Если бы на каком-нибудь забытом острове вдруг обнаружилась сохранившаяся промежуточная форма, восходящая к общему предку шимпанзе и человека, то можно не сомневаться: наши законы и нравственные нормы подверглись бы тяжелому испытанию — особенно если бы на каком-либо участке имеющегося спектра форм сохранилась возможность для скрещивания между разновидностями. Пришлось бы либо даровать права человека всем представителям спектра (избирательное право для шимпанзе!), либо разработать сложную систему апартеида с дискриминирующими законами, где суды разбирали бы вопрос, считать того или иного индивидуума “юридически шимпанзе” или “юридически человеком”, а родители беспокоились, как бы их дочь не вышла замуж за одного из “этих”. Наш мир, как я подозреваю, достаточно хорошо изучен, чтобы человечество могло не бояться такого заслуженного наказания. Но каждому, кто считает, будто человеческие “права” — это что-то очевидное и само собой разумеющееся, стоит задуматься о той случайной удаче, какой оказалось для нас отсутствие смазывающих четкую картину промежуточных форм. Впрочем, возможно, что, если бы шимпанзе были открыты сегодня, они показались бы нам промежуточной формой и создали бы затруднения.
Те, кто читал предыдущую главу, могут заметить, что вся эта аргументация насчет того, что категории не будут размытыми только в том случае, если классификация ограничится современными животными, основана на допущении, что эволюция не прерывиста, а идет с постоянной скоростью. Чем более плавным, постепенным представляется нам ход эволюции, тем более безнадежной нам должна казаться сама возможность применять такие понятия, как “птица” и “нептица”, “человек” и “нечеловек” по отношению ко всем когда-либо жившим животным. А крайний сальтационист, напротив, мог бы считать, что на свете действительно существовал самый первый человек, чей мутантный мозг был вдвое больше как мозга его отца, так и мозга его брата-шимпанзе.
Ознакомительная версия.
