Сигела с февраля 1987 года держали в резерве как потенциального свидетеля на этом слушании. В итоге, 13 апреля 1990 года, Фримен вновь предстал перед судьей. Ему было назначено сравнительно легкое наказание – четыре месяца тюрьмы и штраф в миллион долларов. «Инсайдерская торговля стала неотъемлемой частью арбитража», – прокомментировал приговор судья Пьер Леваль.
В конечном счете все эти задержки оказались Сигелу на руку. За годы следствия обвинители пришли к заключению, что Сигел – едва ли не единственный участник инсайдерского скандала, продемонстрировавший искреннее раскаяние. Он рассказал все, что ему было известно, и потратил уйму времени на разъяснение обвинителям механизмов фондового рынка и анализ огромного количества сложных отчетов о сделках. Он, в сущности, был для них чуть ли не частью их команды.
На одном из доприговорных слушаний под председательством судьи Роберта Уорда Ракофф привел доводы в пользу смягчения наказания, и Уорд отнесся к его словам с видимой благосклонностью. Картушелло тоже ратовал за снисхождение. В отчете о следствии по делу, который для Сент-Эндрюс-плаза был, по-видимому, беспрецедентным, версия обвинения являлась, пожалуй, более благоприятной для Сигела, чем та, которую представил Ракофф. Обвинители похвалили Сигела, назвав его «заслуживающим доверия и надежным» свидетелем, сотрудничавшим, несмотря на «интенсивную кампанию по обливанию грязью».
18 июня Сигел прилетел в Нью-Йорк из Джэксонвилла и явился в Манхэттенский федеральный суд. Он и Джейн Дей были, как и прежде, интересной парой; оба были загорелыми. На ней было простое темно-синее платье и нитка жемчуга. Он, одетый в темный деловой костюм, был по-прежнему бодр и элегантен. Стоя перед судьей Уордом, он выглядел встревоженным и полным раскаяния.
Судья подробно остановился на важности сотрудничества Сигела и необходимости вознаградить его за столь искреннее содействие во имя торжества правосудия. Вместе с тем он настаивал на необходимости назначить тюремное заключение для предотвращения новых беловоротничковых преступлений [109]. «После того как мистер Боски был приговорен к трем годам лишения свободы, я начал думать о мистере Сигеле, – сказал судья Уорд. – В то время я считал целесообразным назначить [срок тюремного заключения] от полутора до двух лет». Но к моменту вынесения приговора он принял во внимание сотрудничество Сигела и тот факт, что Фримену, который не сотрудничал, было назначено куда более мягкое наказание. Он сказал, что пришел к выводу, что Сигел должен отбывать наказание, меньшее назначенного мистеру Фримену».
Судья Уорд приговорил Сигела к двум месяцам тюрьмы и пяти годам испытательного срока, которые тот должен был посвятить дальнейшему созданию компьютерного лагеря для детей в Джэксонвилле и работе в нем. Казалось, что краткость объявленного судьей Уордом срока заключения дошла до сознания Сигела не сразу. После этого Джейн Дей заключила его в объятия, и они с явным облегчением на лицах поспешно покинули зал суда.
К ноябрю 1990 года, несмотря на все старания команды Милкена, общественное мнение ополчилось против него с неожиданной силой. Это выглядело так, словно все негативное паблисити, которое Robinson, Lake ранее удалось от Милкена отвести, теперь хлынуло на него разом. Его винили, зачастую несправедливо, во всех провалах Америки. Летом того года на смену экономическому буму восьмидесятых пришел экономический спад. Катастрофа в индустрии сбережений и ссуд, в которой существенную роль сыграли бросовые облигации, набирала обороты и к концу октября стоила налогоплательщикам миллиарды долларов. Олицетворением десятилетия алчности был уже не Боски, а Милкен.
Утром в среду, 21 ноября 1990 гада, Милкен вернулся в тот же зал судебных заседаний, где ранее сделал заявление о признании вины. Позади него в первом ряду сидели его жена, мать и брат Лоуэлл, Кен Лерер и Ричард Сэндлер. Лаймен зачитал выдержки из писем в защиту Милкена и попросил суд о снисходительности. Милкен слушал его, время от времени вытирая слезы. Фарделла, обвинитель в суде, настоятельно попросил назначить Милкену срок тюремного заключения, дабы удержать потенциальных преступников от правонарушений такого рода. В подготовленном для слушания меморандуме сотрудники прокуратуры подвергли Милкена жесточайшей критике, охарактеризовав его деяния как «классический пример преднамеренного мошенничества, обмана и коррупции в крупнейших масштабах», и утверждали, что «преступления Милкена являются квинтэссенцией жадности, высокомерия и предательства», частью «тщательно продуманного сговора ради получения власти и обогащения».
Тревога ожидания возросла, когда заговорила судья Вуд; ее тон был спокойным и ровным. Она сделала упор на «исключительный интерес» общественности к судебному разбирательству и выразила желание опровергнуть ряд неверных представлений, в том числе утверждения, что Милкен должен понести наказание за экономический спад в целом и крах индустрии сбережений и ссуд в частности. Вместе с тем она сказала, что Милкен не вправе рассчитывать на снисхождение на том основании, что он сыграл большую роль в экономическом буме. Она обратила внимание аудитории на принцип законности, согласно которому «все равны перед законом, независимо от степени богатства и влиятельности», и добавила, что «на наших финансовых рынках, где так много небогатых людей вкладывают свои сбережения, не должно быть подпольных махинаций. Это важное обстоятельство настоящий суд должен беспристрастно принять во внимание».
Обходительность судьи Вуд не заслоняла того факта, что в своей речи она опровергала один довод защиты Милкена за другим. Адресуясь к Милкену, она недвусмысленно заявила, что не в меру рьяная забота об интересах клиентов не является оправданием преступной деятельности и что несовершение им более очевидных преступлений объясняется, возможно, тем, что он «был готов совершать только те преступления, вероятность раскрытия которых крайне мала». Она сказала, что обнаружила доказательства того, что Милкен препятствовал отправлению правосудия. С другой стороны, она сказала, что сведения, якобы подтверждающие заявление Милкена о том, что львиная доля его бизнеса была абсолютно легальной, «скудны и сомнительны».
Когда замечания судьи Вуд стали более критическими, Милкен, казалось, был поражен ее словами. «Когда человек, обладающий такой властью в финансовом мире, как вы, стоящий во главе важнейшего отдела одного из влиятельнейших инвестиционных банков страны, неоднократно вступает в преступный сговор о нарушении и нарушает законы о ценных бумагах и налоговые законы ради приобретения еще больных власти и богатства для себя и своих состоятельных клиентов, когда он совершает финансовые преступления, которые особенно трудно раскрыть, требуется длительный срок тюремного заключения как средство сдерживания других, – продолжала она. – Такие злоупотребления служебным положением руководителем вашего ранга и привлечение к противоправной деятельности подчиненных являются тяжкими преступлениями, за которые полагается суровое наказание, подразумевающее причинение неудобств и посрамление путем изоляции от общества».
«Мистер Милкен, прошу встать», – распорядилась судья Вуд.
Милкен поднялся, и к нему подошли Лаймен и Флюменбаум. Лаймен взял его под локоть. «Вы, бесспорно, талантливый и трудолюбивый человек, который неизменно трудился на благо тех, кто менее удачлив, чем вы, – начала судья Вуд, глядя прямо на Милкена. – Надеюсь, что остаток вашей жизни станет исполнением надежд, которые вы подавали на раннем этапе своей карьеры… Тем не менее по причинам, приведенным выше, я приговариваю вас к десяти годам тюремного заключения, – по залу пронесся вздох изумления, – по пунктам со второго по шестой с последовательным отбыванием двух лет по каждому… Теперь можете сесть».
Когда судья встала и покинула зал, Милкен не выказал никакой реакции, но члены семьи и друзья выглядели убитыми горем. Они бросились к нему, заслонили его от любопытных репортеров и быстро повели его к двери в задней части зала, ведущей в вестибюль.
