Издавна извоз составляет самый любимый промысел русского человека. Извоз можно даже назвать по преимуществу р у с с к и м промыслом: в какую бы среду ни был поставлен православный переселенец или поселенец, он везде первым долгом поспешит обзавестись лошадью и сделаться извозчиком. Лошадка вывозила на первых порах изо всех бед и напастей всю русскую колонизацию и колонизаторы наши редко умели осваиваться с местом без помощи извозного промысла. Так спасли себя (и разбогатели теперь) те наши сектаторы (например молокане и духоборцы), которые выселены были на Кавказ в среду недружественного мусульманского населения. Так, между разнообразными выселенцами в Воронежской губернии извозом занимаются только русские. В Сибири, на Барабе, русские извозчики (возчики) успели даже выхолить из туземных пород особую породу обозных лошадей.
Промысел извоза чрезвычайно прост и удобен, особенно для того, кому нет желания жить по чужим людям, далеко от родной семьи, и даже выгоден преимущественно, конечно, там, где много езды между торговыми городами и где торговая деятельность во всей своей силе. Когда не было еще ни железной дороги, ни почтовых и частных дилижансов, класс извозчиков был чрезвычайно многочислен. Теперь же, при быстром улучшении путей сообщения, заметно уменьшился: опустели огромные ямы, которыми усеян был путь между двумя столицами, много извозчичьих домов, существовавших лет по сто и более, покинули свое ремесло и сделались хозяевами легковых извозчиков. Но в тех из наших губерний, где еще нет шоссе, или если и есть, то недавно устроенные, извозчичий класс сохранился во всей своей первобытной простоте, со всеми своими оригинальными особенностями.
С Сибири, например, по большому торговому тракту от Казани вплоть до Кяхты, промысел этот сохраняется до сих пор во всей чистоте и неприкосновенности; особенно же сумел он уберечь патриархальное добродушие и невинные нравы и сохранил первобытными людьми тех, которые занимаются извозом в местах Сибири, где тракт сибирский разошелся с почтовым и потянулся по травяной степи — Барабе. Там простодушно-чистых людей, занятых извозом, иначе и не зовут как дружками, а дружки они и потому также, что живут между собой в самой тесной приязни, не подъедая друг друга, и такой дружной артелью, которую никто не плотил, но которая однако ощутительно для всех существует, и до сих пор никакими кабинетными правилами еще не изломана и не испорчена.
Правда, что и эти возчики китайских чаев и московской мануфактуры, с падением кяхтинской торговли и с заведением на сибирских реках пароходов, стали упадать силами и количеством, но качество их все то же. В недавнюю старину, в начале нынешнего столетия, из этого почтенного сословия сумел выделиться и такой замечательный человек, как Анфилатов. Записавшись в купцы города Слободского (Вятской губернии), он на долговременном промысле доставки товаров самолично в Сибирь, а потом при помощи приказчиков по многим местам России, умел дойти своим собственным разумением до необходимости основания банка. Банк его, учрежденный в городе Слободском, был первым частным банком в Pocсии, сумевшим по настоящее время поддерживать заграничную торговлю Слободских, Вятских и Орловских купцов через Архангельск и выразившим свою плодотворную деятельность с другой стороны в процветании ремесел, которые приходят в большее и большее развитие.
В таких глухих местах, где еще не пылят шоссе, не свищут ни локомотивы, ни пароходы, извозчичий класс до сих еще пор делится на два совершенно отличные один от другого типа, не говоря уже в общем, но даже и в частностях, — на троечников, ездящих постоянно на тройке, редко на паре и решительно никогда на одной лошади, и на одиночников, наоборот, ездящих всегда на одной, на двух, редко на трех лошадях, но всегда вразнопряжку: на одной, двух и трех телегах, смотря по числу домашних лошадей.
Одиночник никогда не запрягает тройку в одну телегу и весьма редко пару; со своей стороны троечник считает за стыд ехать на одной. Первый занят ремеслом по нужде, второй или троечник, — чисто из любви и привязанности к нему, если только он сам хозяин, а не нанятой работник. Троечник всего чаще возит седоков побогаче: купечество и дворянство, и если доставляет товары, то всего чаще те, которые идут на дворянскую же руку: красные товары, бакалею, и т. п. Одиночные из живой клади доставляет крайнюю бедность: семинаристов на родину, солдат на побывку, а из товаров те, которые громоздки, посерей и подешевле: горшки, деревянную посуду, соль (для которой в южных местах Poссии существует, также отживая свой век, особый промысел чумачества, отправляемый вместо лошадей на волах) и так далее. Но скажем о каждом особо и сначала об аристократах.
У ворот постоялых дворов, в дальних губернских городах, где-нибудь в Ямской или Московской, до сих пор еще толпятся несколько мужиков, легко одетых, по-домашному: летом просто в рубашках, подпоясанных красным кушаком, зимою в полушубках, слегка накинутых на плечи. Это извозчики-троечники, поджидающие седоков и, от нечего делать, прибегнувшие к различным развлечениям: один, уместившись на облучке собственного или чужого экипажа и обхватив обеими руками увесистый ситник, удовлетворяет и аппетит, готовый явиться по собственной воле хозяина во всякое время, и искреннее желание приятно провести время. Другой, выпросив у дворника балалайку, сел на скамейке у самых ворот и потешает не столько соседа, сидящего рядом, сколько себя самого, охотника отколоть ущипкой какую-нибудь новую штуку в давно известной всем песне и на привычном ему инструменте. Двое поодаль, дружно ухнув, подняли громаду-тарантасище на толстой палке и, подставив дугу, начинают смазывать колеса. В другой стороне собрались охотники до видов и любуются проходящей семьей свиньи; другие заняты дракой уличных мальчишек, вполне сочувствуя ловкому удару одного, советуя взять побежденному противника под силки и доказать ему, что-де знай наших.
Но вот подходит какой-то господин. Извозчики разом смекнули, что это седок, и окружили подошедшего.
Объявляется место поездки и неимение собственного экипажа.
— Так, стало, у вашей милости нет своей кибитки? — переспросят ребята. — Что ж, ничаво, — могим и свою снарядить.
И почешутся.
— Знамо уж свою надыть, коли нетути ихней, — заметит другой и в размышлении продолжает рассуждать. — Вестимо без кибитки плохое дело: дождичек пойдет — мочить будет, и все такое… Так выходит и телега наша, все как есть наше, а вашей милости, значит, только сесть да и ехать.
— Все как следует примерно, — увлеченные размышлением соседа, говорят его товарищи.
Наступает глубокое молчание, которое нарушает седок вопросом о цене.
— Кака цена? Шашейныя-то вы, что ли, платите? — спрашивает один.
— Разумеется, уж ты все бери на себя, а мне чтоб никаких беспокойств не было.
— Вестимо вам надыть спокойствие… А вас сколько примерно поедет?
— Двое.
— Стало, клади у вас немного, не отяготит: чемоданчик, подушки…
— Одеяло, — подскажет один.
— А скоро ты меня повезешь?
— Да уж это, как вашей милости будет угодно: лошади у нас хорошие, мешкать не станем. Как прикажете, так и поедем.
Снова наступает молчание, прерываемое, обыкновенно, опять вопросом о цене. Немного подумав и переглянувшись с товарищами, торговавшийся решительно говорит свою цену.
— Да что, барин, без лишнего: двадцать рубликов с вашей милости взять надыть.
Нанимающий страшно озадачен запросом и не соглашается на предложение.
— Эй, барин, не дорого! Пора-то, вишь ты, рабочая; никто меньше не возьмет… будьте уж не в сумлении.
Один новичок берет 18; ему обещают 12.
— Нет, барин, эдак уж совсем несподручно. Что скупиться-то: говорите делом. Вон молодец-то, пожалуй, берет и 18, да вы с ним и жизни-то не рады будете, измучит вашу милость, как есть измучит… двои суток проваландает; ведь у него вся тройка с сапом и хромает; а мы бы вашу милость и в одни сутки приставили.
— Хочешь 13, и ни гроша больше.
— Нет, барин, видно тебе ехать не надо, коли так упираешься! — заключат как бы обиженные извозчики и отойдут несколько в сторону от вышедшего из терпения седока.
— Ну, слышь, сударь — ладно!.. Будем толковать настоящее дело, — говорит опять рядчик вслед уходящего седока. 19 берем, коли хошь, а то — как знаешь…
