Дина Хапаева
Кошмар: литература и жизнь
Высоко над моей годовой, распадаясь на отдельные буквы, парили фразы, но мне это не мешало читать – это место из романа Томаса Манна «Иосиф и его братья» я знала почти наизусть:
«Это были юродивые, бесноватые, блаженные, делавшие свою способность пророчествовать в исступленном состоянии источником заработка, – вещуны, которые, странствуя с места на место или же сидя в пещерах, добывали деньги и съестные припасы указанием благоприятных для тех или иных дел дней или предсказанием неведомого. Иаков не любил их по долгу перед Богом, да и никто, собственно, их не любил, хотя все остерегались их обижать. Это были грязные, шальные и дикие люди; дети бегали за ними и кричали им вдогонку: «Авласавлалакавла», ибо примерно так звучали вешания этих безумцев…»
Звукослово Авласавлалакавла навевало мысли о долгом борении иудейско-христианской, европейской культуры, медленно и постепенно выдавливавшей из своих социальных практик и политического опыта кошмар и пророчества – ради торжества чистого логоса, прозрачного слова. Почему-то к этому примешивался образ переливания крови – из вен в текст, из жизни в литературу…
Авласавлалакавла. Противоестественное слово, судорожно корчащееся в преддверии невыразимого кошмара. Навязчивым повтором бессмысленных звуков оно вызывало томительное чувство, стеснение в груди.
Медленно кружась, словно осенние листья, буквы начали падать вниз. Их движение все убыстрялось, они повалили сильнее, и оттого, что за ними надо было неотрывно следить глазами, кружилась голова. Теперь они были со всех сторон, и из образовавшейся стремительной воронки уже не было никаких шансов выбраться наружу. Смерч букв подхватил меня, скрутил и понес, и тут стало темно.
Очнувшись, я ощутила ту скованность во всем теле, какую и должна чувствовать заглавная буква А.
Во время работы над этой книгой мне были необходимы помощь и внимание моих друзей и коллег. Если бы Кэрил Эмерсон не отозвалась одобрительно о моем тексте о Гоголе и о Бахтине и не поддержала идею написать о кошмарах, этой книжки точно не было бы.
Мне было очень важно услышать доброжелательный отзыв Владимира Марковича Марковича, читавшего отрывки из этой книги.
Я признательна Якову Аркадьевичу Гордину, Гансу Ульриху Гумбрехту, Ирине Гробман, Наталье Борисовне Ивановой, Даниле Корогодскому, Глебу Мореву, Юхе Сиволя, Мариэтте Омаровне Чудаковой, Габриель Шпигель и Ирине Ясиной, дружеской поддержкой которых я пользовалась на разных этапах работы.
Более всего я обязана Николаю Колосову, который уже много лет героически критикует и совершенствует мои тексты. В спорах с Катей Колосовой, которая очень помогла мне в поиске литературных кошмаров, рождались многие идеи кошмароведения. Николай и Катя мужественно вытерпели мое погружение в кошмар, и за это им обоим большое спасибо.
Работа над книгой была завершена в Коллегиуме Хельсинкского университета, и этому учреждению я с удовольствием выражаю здесь свою признательность.
Воздух тяжел и влажен. Давящее серое небо, берег, поросший густой, ядовито-зеленой травой. Моя бабушка стоит по колено в мутной воде. В руках она держит большую рыбу. У рыбы вспорото брюхо. Наружу, бабушке на руки, свисает склизкая, розово-разлагающаяся рыбья плоть. От отвращения трудно дышать, но страх еще сильнее. Я хочу, чтобы бабушка немедленно бросила эту гнусную дохлятину, вышла из воды, иначе случится что-то ужасное, но она меня не слышит. Я просыпаюсь, рыдая, – мне очень страшно за бабушку. Бабушка, в то утро еще совершенно здоровая и бодрая, математик и убежденный скептик, высмеивает «эти глупости». Мне 11 лет, и я еще не знаю, что кошмары сбываются. Что они безжалостно срывают покровы тайны, которую ты больше всего боишься узнать.
...
Как всегда, мне было тяжело рассказывать свой детский кошмар. Не только потому, что перед моим мысленным взором вставали все те же, не потускневшие от времени образы, но и потому, что я снова, в который раз, с раздражением чувствовала свое бессилие, свою неспособность передать его словами. А мне этого очень хотелось: мой собеседник, «знаменитый литературовед», который прежде казался мне образном интеллектуальной открытости, уже косился на меня так, будто я предложила ему заняться спиритизмом.
«А ведь этот все-таки еще не психолог, – подумала я со злобой. – И сам, я же знаю, пробавляется писательством, не только «чистой наукой». А меня уже зачислил в буйнопомешанные. А может, и в свежеуверовавшие православные…»
«Что такое кошмар? Что происходит в нашем сознании, когда он нам снится? И почему кошмары – хотя бы иногда – сбываются, превращаясь в пророчества?» – незаданные, мои вопросы повисли в пустоте. Продолжать не стоило, было и так понятно, что «об этом не говорят». В приличном «научном сообществе». Действительно, зачем портить себе репутацию? От злости и неудачи, как всегда, хотелось курить.
Лучше бы я нашла сигарету, и тогда мой коллега не узнал бы, что его взгляд на кошмар мне представляется последствием тяжелой родовой травмы, полученной науками о человеке в процессе высвобождения из лона религии и мистицизма; что именно в память об этом болезненном высвобождении научная инквизиция превратила в табу многие понятия лишь потому, что они ускользали от неповоротливых орудий «научного сознания», что драматически сказалось на дорогой моему собеседнику «объективности» гуманитарных исследований…
После этого разговора мне приснился отличный сон: люди в сером, лица которых, за исключением Фрейда, я не могла различить, тыкали чем-то, похожим на огромные ржавые клеши, в светящийся живой воздух. «Это их метод, а это – сознание», – догадалась я.
Проснувшись, я стала думать о том, что ни психологи, ни психоаналитики никогда не допускали мысли о том, что сны могут обладать своей собственной, особой природой. И поэтому их никогда не волновал вопрос, кошмарами они были или не кошмарами. В теории Фрейда сны служили символическим выражением подавленных желаний, иллюстрацией истинности психоаналитического метода. Хотя достаточно вычесть из «толкования сновидений» теорию психоанализа, чтобы убедиться: после такого простого действия в психоанализе не останется никакого «позитивного знания», никакой информации о снах «самих по себе».
Пора было вставать, чтобы идти на встречу с «известным психологом», – не зря же я в Нью-Йорке. Я представила себе, что будет, если дать ему прочесть цитату из Джерома К. Джерома: «Говорят, что сновидения – это комплекс мыслей, мгновенно возникающих под влиянием того внешнего обстоятельства, от которого мы просыпаемся. Как многие другие научные гипотезы, эта тоже иногда соответствует истине». К цитате должен был бы прилагаться примерно такой комментарий: «Так писал Джером К. Джером еще в 1891 г., не подозревая, что подход к снам как к исковерканному отражению событий внешнего мира будет преобладать в психологии и сто лет спустя».
Вообще, психологов и психоаналитиков объединяет сугубо утилитарный подход к снам и уверенность в «лженаучности» кошмара – и понятия, и явления. Психологи рассматривают сон как кривое зеркало, в котором отражаются искаженные до неузнаваемости факты реальности и психические состояния, в основном нежелательные. В зависимости от конкретной школы, психологи по-разному объясняют эти состояния, но никогда не задаются вопросом о том, что именно сон привносит в них из своей собственной, независимой от психических расстройств, природы. Я знала, что всякий психолог не преминет указать на прогресс, достигнутый в исследованиях физиологии сна. Но даже психологу понятно, что в рамках этих исследований исключается всякая возможность задуматься об особенностях сна как ментального состояния, не говоря уж о кошмаре.
Психолог выслушал меня профессионально-внимательно – он вообще был похож на мышкующую лису. Он не хотел показаться ретроградом, учил меня заваривать чай («Ровно три минуты, и крышечку вот так…») и долго распространялся о том, что о природе снов науке известно до удивления мало, что, оказывается, сон способствует обучению и даже может «предупреждать» организм о грозящих болезнях. Потом он подробно описал мне, какие опыты он ставит на своих студентах и пациентах и какие научные выводы можно сделать, если замерить продолжительность сна с помощью наручных часов.
На мой вопрос – почему, если нас интересует, что такое кошмар, мы должны предположить, что рядовой пациент-невротик, или студент – участник психологического эксперимента, или даже незаурядно талантливый психолог в состоянии лучше и точнее изобразить кошмар, чем, например, Гоголь или Достоевский? – он ничего не ответил, но посмотрел на меня так, что стало ясно: он готов нажать кнопку вызова охраны. Но тут мне вдруг стало все равно. Потому что в этот момент я поняла, как будет начинаться моя книга.
