Серийное оформление Сергея ЛЮБЛЕВА
Издательство и автор выражают глубокую признательность за содействие в подборе иллюстраций Государственному Бородинскому военно-историческому музею-заповеднику, Музею-панораме «Бородинская битва», Государственному музею А. С. Пушкина и особенно художнику-баталисту А. Ю. Аверьянову.
В эпоху 1812 года ремесло военных считалось в России самым почетным; русский офицер — «дворянин шпаги» — стоял в глазах общества чрезвычайно высоко. Тот, на кого «промыслом Небесным» была возложена обязанность служить в армии, ощущал себя избранником Божьим. «Теперь я чувствовал себя уже в другой сфере, светлой, просторной, высокой; я уже воин, я защитник отечества, говорил сам себе. О! Может ли быть что лучше военной службы?»{1} — вспоминал один из офицеров той поры. Атмосфера всеобщего обожания, окружавшая военных, запечатлена в полушутливом стихотворении знаменитого в те годы поэта и ветерана Наполеоновских войн С. Н. Марина:
Их вид и поступь всех прельщает;
Их подвиг — души восхищает!
Спасителей всяк видит в них.
Велит им долг — умреть готовы!
Велит им честь — прервут оковы!
Избавить царство — нужен миг!
Традиция почитания «детей Марса» складывалась на протяжении всего XVIII столетия, а в XIX веке, в период Наполеоновских войн, престиж человека в мундире лишь укрепился. В эти годы Россия, впрочем, как и все западноевропейские государства, придерживалась активного баланса во внешней политике. «Человек с репутацией пацифиста» (выражение английского историка Д. Чандлера) был вообще не в моде. Так, главу военного ведомства тогда ни в коем случае не называли министром обороны, а военным министром. В душе, конечно, все понимали, что самая справедливая война — это «война национальная», за собственные владения, но кто бы захотел увидеть неприятеля под окном своего дома? Да и набираться боевого опыта, воюя в своих «пределах», откровенно считалось нерасчетливым. «Метода ведения войны в собственных границах вообще не выгодна», — утверждал генерал П. И. Багратион в 1812 году. Поэтому свои интересы каждый старался отстаивать как можно дальше от рубежей Отечества. И это сделалось тем более необходимым с той поры, как на престол во Франции вступил великий полководец и государственный деятель Наполеон Бонапарт. «Видит Бог, он не был голубем мира!» — восклицал французский писатель А. Кастелло. Стендаль, знаменитый современник «неистового корсиканца» и один из первых его биографов, заметил, что Наполеон был сыном своего времени и «осчастливить человечество не входило в его намерения». Внешнеполитическое кредо «горделивого властелина Европы» выражалось лаконичными фразами. Одну из них он позаимствовал у Фридриха Великого: «Большие батальоны всегда правы». Вторая — была сформулирована и приведена в действие им самим: «Государство, которое не приращивает территории, теряет их».
В этих условиях русская армия, располагавшая «большими батальонами», вопреки первоначально миролюбивым устремлениям Александра I, встала под ружье. Помимо французской экспансии российский император был побуждаем к войне Англией, заверившей русское правительство, что заключит мир с Наполеоном, если Россия не выполнит долг союзника и не вступит в войну на континенте. В этом случае европейский «эквилибр», нарушенный в Западной Европе, поставил бы Россию, лишь недавно «прорубившую окно» к соседям, в затруднительное положение: Англия, и без того господствовавшая на морях, была для русских основным торговым партнером. Ввиду того, что в те времена главным условием внешней политики было «дружить не с кем-то, а против кого-то», император России не мог не оценить пугающей перспективы англо-французского союза.
Кроме того, включенная в систему большой европейской политики, Россия не могла остаться безучастным зрителем того, как Наполеон, по образному выражению современника, «разделывал королей» по соседству, тем более что династические интересы короны были тесно связаны с рядом фамилий владетельных домов Германии. Отказаться от владений короны, пусть даже за пределами Российской империи, означало по тем временам расписаться в собственном бессилии и навлечь бедствия на свое собственное государство и подданных со стороны более предприимчивых соседей, а их у России хватало: Польша мечтала вернуть себе земли «по Днепру и Западной Двине», Швеция — Балтийское море и Прибалтику, Турция — Крым, Персия — Грузию.
Именно в эти неспокойные годы, когда «горизонт, по обыкновению, был покрыт тучами», и сформировался особый тип русского офицера, вынесшего на своих плечах одновременно несколько войн: Русско-персидскую (1804 — 1813), Русско-турецкую (1806 — 1812), Русско-шведскую (1808 — 1809), Русско-французские (1805, 1806 — 1807, 1812 — 1814), не считая Русско-австрийской кампании 1809 года и «похода во Французские земли» 1815-го. Как видим, времени на «мирные досуги» у русских военных практически не оставалось, а отпусков в военную страду брать не полагалось. Впрочем, их и в мирное время представляли только в исключительных случаях. Каждому из наших героев, явившихся на действительную службу, сразу же давали понять: «Солдат должен быть более, нежели человек! В этом звании нет возраста! Обязанности его должны быть исполняемы одинаково как в 17, так в 30 и в 80 лет»{2}. Солдатами же, со времен Устава Петра Великого, тогда считали себя все чины «в войске от вышнего генерала даже до последнего мушкетера конного и пешего». Бесспорно, самыми тяжелыми и кровопролитными были войны России и Франции: Отечественная война 1812 года была третьим по счету с начала века военным столкновением между армиями обеих держав. Войны 1805, 1806 — 1807 годов не принесли России успеха, однако опыт тяжких поражений под Аустерлицем и Фридландом явился незаменимым приобретением и не прошел бесследно. Кампания 1812 года в России ознаменовалась полным разгромом Великой армии Наполеона. От этого удара он так и не смог оправиться: «великий корсиканец» потерял сначала Европу, а затем и корону Франции. Русские войска во главе союзников вступили в Париж: отныне они принадлежали к поколению победителей. «О, как мы были славны тогда и любезны всему свету!» — вспоминал офицер, прошедший путь от Бородина до Парижа. Видеть себя любимцем общества — это ли не лучшая награда для тех, кто рисковал жизнью? Именно этими настроениями наполнены воспоминания участников долгого и славного похода. Юный прапорщик-пехотинец эпохи 1812 года, принявший боевое крещение под Смоленском в возрасте 15 лет и считавшийся ветераном под стенами Парижа в 17 лет, Д. В. Душенкевич признавался: «Не престану до конца дней моих ставить себе щастием величайшим, что судьба удостоила меня быть в рядах защитников Отечества; сей чести ничем заменить не допускаю; всякий раз, когда вспоминаю о том, внезапно радостная гордость, подобная чудному восторгу, озаряет дух и сердце, не забывающее тех славных событий, в коих и я, право имею сказать, участвовал, — как капля в бурном океане»{3}. Реликвии той поры сохранялись в семьях как самое дорогое достояние, что видно из завещания одного из представителей офицерской династии Мариных. Один из братьев, А. Н. Марин, так распорядился своими бесценными сокровищами: «Сюртук, который был на мне в Бородинском деле, а потом бывший на мне и в Лейпцигской битве, обагренный кровию и во многих местах простреленный, хранится у меня как святыня, и должен достаться, как святыня, сыну моему Александру на память. <…> Из офицерского знака, бывшего на мне в Бородинской битве, вылито распятие, которое хранится у меня так же как святыня. Образ угодника Божия Чудотворца Николая — благословение генерала Владимира Семеновича Дихтерева — в то же время был со мною. Ранец, на мне тогда бывший, также известен моим детям»{4}.
Именно об этих людях, до конца дней живших дорогими для них воспоминаниями о минувших боях и походах, о их начальниках, сослуживцах, друзьях, павших в сражениях, эта книга. Ее главный герой — офицер эпохи 1812 года. Автор не старался строго придерживаться хронологии в рассказе о событиях, потому что книга не о событиях, а о главном предмете истории — людях, их судьбах, характерах, образе мыслей, поступках, привычках. Одним словом, автора интересовало то, что «и в научном арсенале, и в обиходном словоупотреблении в последнее время обозначают понятием ментальности»{5}. Следует заметить, что до сих пор не предпринималось попыток более-менее обстоятельно вникнуть в менталитет русского офицера начала XIX столетия, отслеживая «магму жизненных установок и моделей поведения, эмоций и автоматизированных реакций, которая опирается на глубинные зоны, присущие данному обществу и культурной традиции». Обращаясь к давним временам, автор не ставил себе целью оценивать поведение людей прошлого с позиций сегодняшнего дня. «Вечное всегда носит одежду времени», — заметил Ю. М. Лотман в «Беседах о русской культуре». Пытаясь прикоснуться к вечности, автор обратил особое внимание на письма, дневники и воспоминания участников Отечественной войны 1812 года, так как именно в этом виде источников присутствует сильное личностное начало, позволяющее увидеть за далью времен особый тип военных той эпохи (притом что армия сама по себе — «специфическое военное сообщество»). «Сфера поведения — очень важная часть национальной культуры, — говорил известный ученый, — трудность ее изучения связана с тем, что здесь сталкиваются устойчивые черты, которые могут не меняться столетиями, и формы, изменяющиеся с чрезвычайной скоростью. Когда вы стараетесь объяснить себе, почему человек, живший 200 или 400 лет назад, поступил так, а не иначе, вы должны одновременно сказать себе две противоположные вещи: "Он такой же как ты. Поставь себя на его место". — И: "Не забывай, что он совсем другой, он — не ты. Откажись от своих привычных представлений и попытайся перевоплотиться в него"»{6}. Эта «рекомендация» Ю. М. Лотмана может быть существенно дополнена замечанием исследователя наших дней, характеризующего современную познавательную ситуацию: «Историческая антропология принципиально меняет логику и стратегию познания обществ прошлого еще и в том отношении, что акцент исследований смещается с диахронических изменений в "большом времени" на синхронию»{7}. Свидетельства людей, принадлежавших к эпохе 1812 года, автор воспринимает как послания из прошлого, заслуживающие того, чтобы быть прочитанными с понимаем и сочувствием. «Память — в истории, по существу, всегда значит в какой-то мере мысленно поставить себя на место тех, о ком пишешь, — рассуждает французский исследователь А. Про. — А это предполагает определенное расположение, готовность это сделать… <…> Историк не может быть безразличным, иначе он напишет мертвую историю, которая ничего не поймет и никого не заинтересует. После продолжительного знакомства с людьми, которых он изучает, историк не может не испытывать к ним симпатии или любви…»{8} Автор и не скрывает, что ему очень симпатичны его герои, в каких бы жизненных ситуациях они ни оказывались, поэтому он далек от того, чтобы ставить им оценки по поведению. Здесь представляется уместным привести суждение А. Конан Дойля: «Так они и жили, эти простые, грубые, однако честные и справедливые люди — по-своему веселой, здоровой жизнью. Возблагодарим же господа Бога, если мы уже освободились от присущих им пороков. И попросим Бога, чтоб он даровал нам их добродетели»{9}.
