Такую небывалую популярность песни можно, видимо, объяснить, прежде всего, тем, что поэту удалось создать здесь идеальный образ любимой, ждущей своего возлюбленного — защитника родины. За этим образом стоит огромная традиция — он веками укоренялся в народном сознании, жил в фольклоре; в литературе же «биография» этого образа начинается с самых истоков, от «Слова о полку Игореве». Понятно, насколько несопоставимы масштабы древней поэмы и песни М.Исаковского, понятно и то, какой трагической силы, в отличие от светлого, радостного образа Катюши, исполнен образ Ярославны. Речь идет лишь о том, что по смысловой своей направленности, по содержательной основе мотива (девушка (жена), обращенная своими помыслами к далекому возлюбленному (мужу), защитнику родной земли, стремящаяся долететь до него — птицей или песней) образ героини песни М.Исаковского существует в многовековой традиции, литературный исток которой восходит к «Слову», — и песня Катюши на крутом берегу реки соединяется с плачем Ярославны на высокой стене Путивля долгой, идущей через всю русскую литературу, преемственной линией.
Важно и то, что этот традиционный образ воплощен в стихотворении-песне М.Исаковского традиционными же средствами. В этом смысле «Катюша» — один из примеров неизменной позиции почта, создающего свои произведения на соединении традиций фольклора и русской классики. Потому и воспринимался этот образ — и вся песня — как подлинно народные, что при создании их поэт бережно использовал опыт устного народного творчества, не копируя его слепо, но творчески развивая применительно к времени и к своим художническим задачам. Как и в народных песнях, как и во многих других стихотворениях-песнях М. Исаковского, образ героини — Катюши — здесь предельно обобщен, это не литературный характер, а скорее образ-символ. И хотя он назван по имени и возникает в контексте реалистической и вроде бы картины — девушка выходят ранним весенним утром на крутой берег реки — все эти моменты конкретизации лишь служат созданию идеального образа, имеющего не жизненно конкретные черты, но собравшего в себе испокон веку бытующие народные представления о верной любящей подруге, ждущей своего далекого возлюбленного — воина, защищающего родную землю (второй идеальный образ в стихотворении) [582].
Отсюда же, из опыта народного творчества — внешне бесхитростная, предельно, казалось бы, простая структура стиха. Здесь и классическая, нередко глагольная, рифма, и традиционные эпитеты (высокий берег, ясное солнце, девушка простая, земля родная ), и идущее из народной традиции сравнение героя с орлом («про степного сизого орла»), и предельно простой синтаксис поэтической фразы, непременно совпадающей в своем звучании с протяженностью одной строки. Но при этом очевидно и другое — абсолютная внутренняя целостность, завершенность выстроенного М.Исаковским поэтического здания, из которого не «вынуть» ни единого слова, которое насквозь прошито, скреплено многочисленными анафорами — повторами начальных слов в строках («Про того, которого любила, / Про того, чьи письма берегла», «Пусть он вспомнит девушку простую, / Пусть услышит, как она поет, / Пусть он землю бережет родную…»), сближением (опять–таки повтором) почти совпадающих слов («на берег» — «на … берег», «песня, песенка», «бережет — сбережет»), однородных слов и конструкций («На высокий берег, на крутой», «Выходила, песню заводила»), синтаксическим параллелизмом поэтических фраз (опять: «Про того, которого любила, / Про того, чьи письма берегла», то же — и в предпоследней строфе: «Пусть он вспомнит…» и т.д.), параллелизмом смысловым — сближением данных в одном образном ряду картин природы и образа героини (первая строфа, где образ Катюши, возникающий в одном ряду с расцветающими яблонями и грушами, уподобляется весне).
При этом поэт вовсе не стремился копировать фольклорные образцы, считая подобные попытки «имитацией, подделкой». «Поэт, разумеется, — утверждал он, — вправе использовать фольклор, но делать он это должен творчески, то есть таким образом, чтобы создать нечто принципиально новое, свое»[583]. Опираясь на опыт фольклора, он создавал образы, рожденные своим временем, с его героикой и его приметами — такова Катюша, берегущая письма от своего любимого, и ее избранник — «боец на дальнем пограничье», чей образ овеян романтикой тех лет, связанной с событиями на Дальнем Востоке. Тот же образ, напомним, не раз возникал в те годы в стихотворениях-песнях М.Исаковского: и в «Любушке» (песне — предшественнице «Катюши»), где «он стоит с товарищем в дозоре / Над Амуром — быстрою рекой», и в «В родном краю» — «Летчик с Дальнего Востока, / Пограничник боевой».
И дело, конечно, не только в реалиях времени. Стоит вспомнить, что в те же годы, когда создавались «Любушка» и «Катюша», М. Исаковский работал над текстами старых народных песен — занимался их обработкой, писал на их основе стихи (позднее все это было собрано в цикл «Из песен прошлого»). Были среди них и такие, как горькая «Песня о солдатской жизни», и отчаянные рекрутские частушки («Рекрутчина»). Во многом был прав А. Макаров (автор одной из лучших работ о творчестве М. Исаковского), заметивший, что «трудно придумать что-нибудь более противоположное “Любушке” или “Катюше”, чем эти старые песни», что «обращение к старым песням было для самого Исаковского своего рода эмоциональным возбудителем, помогающим с большей эмоциональной заразительностью выразить иное, противоположное настроение и отношение к солдатской доле»[584]. Действительно, бросается в глаза резкий контраст между тем романтическим ореолом, которым овеяны в стихотворениях М.Исаковского 1930-х годов образы защитников Родины и вообще тема воинской службы, — и нотой горечи и безнадежности, отчетливо звучащей в старых песнях. Образ девушки возникает и здесь, она отвечает зовущим ее за собою солдатам – слова ее прямо противостоят всему, что мы слышим и в “Катюше”, и в “Любушке”, и в других песнях М.Исаковского: «Жизнь солдатская – / Всем известная: / Не житье у вас, / А неволюшка; / Не жилье у вас, – / Чисто полюшко. / За окно течет / Не вино, не мед, – / Это ваша мать / Горьки слезы льет. / Дорогах камней / Нет ни горсточки, / А рассыпаны / Ваши косточки» («Песня о солдатской жизни», 1935). Та же тоска слышится и в частушках, соединенных в «Рекрутчине» (1935): «Нас никто не пожалеет – / У солдат защиты нет. / Для чего ж ты, мать родная, — / Родила меня на свет?». Значит, современность песен М.Исаковского конца 1930-х годов, таких, как «Катюша», «Любушка» и т.п., обращенных к теме «девушки и бойца», воплощена не только в возникающих там конкретных приметах времени, но, в первую очередь, в настроении, живущем в этих песнях — в присущей тому времени романтизации ратного труда.
Но все же и здесь, в «Рекрутчине», сквозь отчаяние и напускную лихость пробивается не убиваемая, видимо, ничем нота любви и веры в любимую:
Сероглазая зазноба,
Прощевай — не позабудь!
В артиллерию солдатику
Пришли чего-нибудь.
Слова этой частушки — если миновать рекрутскую браваду вполне перекликаются со строками из письма бойца-пограничника своей Любушке: «Ничего особого не пишет, / Только пишет “Люба, подожди » («Любушка». 1935). Стало быть, не только противостояние старых и новых представлений о мире видел автор «Катюши», обращаясь от своих песен к песням прошлого, но и связующую времена неизменность духовных основ жизни — прежде всего, силу любви.
И, наверно, главная разгадка и «Катюши», и других песен М.Исаковского — в том, о чем точно сказал когда-то критик: «Дело не в знании Исаковским песенных приемов, а в знании им песенной души народа. Не только поэтические приемы, но и самый дух народных мелодий, в которых так причудливо переплелись “то разгулье удалое, то сердечная тоска”, пронизывает его творчество»[585]. Отсюда — и естественная мелодичность поэтической фразы в его песнях, и тонкое, неясное соединение грусти и светлой надежды и в «Катюше», и в «Любушке» (то самое целомудрие, затаенность в выражении чувств, что так свойственны национальному характеру), и абсолютный слух не только на единственно верное слово, на ритм, но и на сам тон выпеваемого. Так было в знаменитом «Провожанье» («Дайте в руки мне гармонь…»), где в притворно сдержанной мелодии «страдания» переплелись и «милая лихость» (А.Макаров), и нежность, и улыбка; так было и в «И кто его знает…», где в естественном движении современной разговорной поэтической речи слышатся коленца частушки.
* * *Предчувствие тревоги, жившее в стихах М.Исаковского в конце 1930-х, не обмануло поэта. В начале 1941 года, в последние месяцы мирного времени поэт пишет стихотворение «Я вырос в захолустной стороне…», где нет еще ни слова о войне (стихотворение опубликовано в 11-м номере «Огонька»), Но острое чувство приближающейся беды живет здесь, заставляя поэта с особенной силой, с особенно щемящим чувством осознавать цену пройденного пути: «Я вырос в захолустной стороне. Где мужики невесело шутили, / Что ехало к ним счастье на коне, / Да богачи его перехватили. / … / Я думаю о прожитых годах, / О юности глухой и непогожей. / И все, что нынче держим мы в руках, / Мне с каждым днем становится дороже».
