пенского обнажится там, на церковной площади, где «русские мальчики» полезли друг на друга стенка на стенку. Через весь роман настойчиво и тревожно проходит мысль: отчего так получается? Что за круг заколдованный? Люди стараются устроить все лучше, разумнее, свободнее, но, взяв шись за это, тут же все и ужесточают? В сущности, роман Можаева — художественная хроника 1929–1930 годов — есть попытка ответить на эти проклятые, вечные, русские вопросы. «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безгранич ным деспотизмом… Кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого». Смысл шигалевских принципов переустройства мира, реализованных в ходе «вели кого эксперимента», герои романа Можаева, так же как и все их бесчисленные реальные прототипы, ощутили на себе во всей полноте последствий. Нравственная программа изобличения и одоления бесов щины, содержащая глубокий анализ генетических корней, исторической ретроспективы и социальной перспективы рус ского экстремизма, его теоретиков и практиков, имеет, несомненно, один центральный пункт, особенно важный в кон тексте переломного года. Дмитрий Успенский, наследник великой русской духовной культуры, воспринявший от нее иммунитет к бесовской нетерпимости и насилию, — неустан но повторяет свой главный пункт: «Христос не взял царства земного, то есть власти меча. Он полагался только на свобод ное слово. Те же, которые применяли насилие вместо свобод ного убеждения, в жестокости топили все благие помыслы… Свободу внутри себя обретать надо — вот что главное. Ибо свобода духа есть высшая форма независимости человека. Вот к этой независимости и надо стремиться». Сохранить свободу внутри себя, утверждать ее в мыслях, в душе, особенно тогда, когда нельзя сохранить свободу в обществе, — было единственной реальной народной альтерна тивой затянувшемуся надолго «великому эксперименту». И будто бы о герое «Мужиков и баб», Дмитрии Успенском, сказаны пророческие слова Достоевского по поводу «Бесов»: «Жертвовать собою и всем для правды — вот национальная черта поколения. Благослови его Бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду.
ПЛАН НАЗНАЧЕННОЙ РЕВОЛЮЦИИ
(Вместо послесловия) За три года до событий, изображенных в романе «Мужики и бабы», а именно в 1926 году, в издательстве «Московский рабочий» массовым тиражом вышла брошюра, имеющая для нашей темы принципиальное значение. Некто Александр Гамбаров выпустил в свет сочинение на 146 страницах под знаменательным названием: «В спорах о Нечаеве. К воп росу об исторической реабилитации Нечаева». Позже историки, литераторы, а также политические функ ционеры будут стесняться подобных выражений. Реабилита ция Нечаева, скомпрометировавшего в глазах современников российское революционное движение, формально не состоится, и Нечаева, равно как и нечаевщину, будут, по старой традиции, изображать как уродливое искривление правильной в целом линии политической борьбы пролетариата. Но тогда, в то откровенное время, в интервале между двумя вождями, од ним — почившим и другим, готовящимся к большой власти и большой крови, — очистить имя Нечаева «от мемуарной накипи» (выражение А. Гамбарова. — Л. С.) имело, по-видимо му, большой смысл. Время, как и всегда, требовало своих героев, а время усиления классовой борьбы требовало героев особенных. В 1926 году Нечаева признали и всенародно объявили — своим, «нашим». Пересмотр революционной деятельности Нечаева и его ис торическая реабилитация были выдвинуты как одна из ближай ших задач исторической науки, как морально-политическая обязанность каждого честного и партийного историка. «Нечаев был единственным для своего времени примером классового борца» (с. 4). «В лице Нечаева история имела исключительный по своей классово-политической устремленности образ революционера борца» (с. 7). «Нечаев был одним из первых организаторов зарождавшей ся в России классовой борьбы» (с. 8).
Смысл исторической реабилитации Нечаева автор брошюры видел прежде всего в том, чтобы победоносно завершив шееся революционное сражение осознало свои исторические корни, своих провозвестников и первопроходцев. Нечаев был провозглашен предтечей… Всмотримся в эту удивительную метаморфозу, попробуем понять, почему под пером советского автора политический провокатор, авантюрист и маньяк Нечаев становился пламен ным революционером, народным героем и пионером русского большевизма. «Лишь в лице социал-демократов — большевиков, тесно и неразрывно связанных с рабочим классом, история, наконец, нашла последовательных завершителей классовой борьбы, во имя которой полсотни лет тому назад боролся Сергей Не чаев…» (с. 10). «…В лице его история имела отдаленного предтечу современного нам движения. Нечаев был первым провозвест ником борьбы за социальную революцию, стремившимся к ниспровержению царизма и к захвату политической власти силами организованной партии. Созданная Нечаевым партия «Народной расправы» в истории революционной борьбы явля лась первой попыткой организации боевой революционной пар тии, строго законспирированной и централистически постро енной от верха до низу, представлявшей собою в зародыше как бы схему современной развернутой организации» (с. 11). «Его можно рассматривать как одного из первых провоз вестников того великого переворота, который в окончатель ной форме завершился лишь спустя 47 лет, в октябре 1917 года. Нечаев был одним из первых последователей коммунис тического учения Гракха Бабефа, и, как таковой, он действи тельно по праву должен занимать одно из почетных мест в истории нашего движения» (с. 12). Но как же все-таки отнестись — если признать в Нечаеве истинного героя революции — к факту совершенного им и его подручными убийства студента Иванова, потрясшему всю де мократическую Россию? Как расценить аморализм, иезуитские и инквизиторские приемы политической борьбы, характер ные для нечаевского движения (и резко осужденные К. Марк сом, Ф. Энгельсом, А. И. Герценом, Г. А. Лопатиным, В. И. Засулич, Н. К. Михайловским)? А. Гамбаров будто бросает вызов всем тем, кто усомнился или усомнится впредь в историческом значении Нечаева и его «Народной расправы», кто поспешит назвать нечаевщину пе чальным отклонением от этических норм русского революционного движения. Не отклонение от нормы, а норма! «Нечаевское движение — не «изолированный факт», не «эпи зод», а начало, как бы пролог развернувшегося в после дующие годы революционного движения в России… первая крупная веха на пути к развитию классово-революционной борьбы» (с. 27), — пишет Гамбаров. Что же касается несчаст ной жертвы — студента Иванова, — то «убитый по постановле нию революционной организации — студент Иванов действи тельно был предателем. Иванов собирался донести полиции на Нечаева и на всю организацию» (с. 17). А. Гамбаров реабилитирует все — и принцип Нечаева, «цель оправдывает средства», и его тактику, которую лидеры I Интернационала К. Маркс и Ф. Энгельс называли под лой и грязной, — на одном-единственном основании: «Яв ляясь далеким провозвестником классовой борьбы, Нечаев в истории нашего движения один из первых применил именно те приемы тактической борьбы, которые нашли более широкое и глубокое воплощение в движении русского большевизма, боровшегося одинаково как со своими классовыми врагами, так и со своими политическими противниками — меньшевика ми и эсерами» (с. 37). Итак, реабилитация Нечаева общественными защитниками 1926 года проводилась согласно логике «победителей не судят»; а победили как раз те, кто сумел достаточно реши тельно воспользоваться одиозной стратегией и тактикой. Победа же давала стратегам, тактикам и трубадурам рево люции некое неоспоримое право канонизировать свой путь, в том числе и такую его веху, как Нечаев. Недаром принципы Нечаева стали в стране победившей революции достоянием поэзии: в 1927 году они были узаконены Маяковским:
И тот,
кто сегодня
поет не с нами,
Тот
против нас. Между тем А. Гамбаров в брошюре, предназначенной пролетарскому читателю, уточнял и конкретизировал: «Схема строения общества «Народной расправы» представляла заме чательную и единственную для того времени организованную попытку построения революционной партии» (с. 116). И, пожалуй, самые впечатляющие признания: «Если отбросить специфическую для 60-х годов терминологию «Катехизиса», то под его параграфами может подписаться каждый профес-
сиональный революционер-большевик» (с. 120). «Все, что ри совалось Нечаеву в ту отдаленную эпоху, но что, в силу исторически не зависящих от него причин, не было достаточно обосновано, — все это нашло свое глубочайшее и полное воплощение в методах и тактике политической борьбы Рос¬ сийской Коммунистической Партии на протяжении 25-летней ее истории» (с. 146). Вряд ли даже такой радикальный автор, как А. Гамбаров, решился бы высказывать столь неординарные суждения и про водить столь рискованные параллели, если бы у него не было идейных единомышленников. Среди них — такой авторитет, в тот год еще не низвергнутый, — как историк M. Н. Покров ский. На его книгу, выпущенную в 1924 году, «Очерки по истории революционного движения 19 и 20 вв.», и ссылается А. Гамбаров. «В конце 60-х годов, — пишет М. Н. Покровский, — складывается в русских революцион ных кружках план, который впоследствии сильно осмеивался меньшевиками и который реализовался буква в букву 25 октяб ря старого стиля 1917 г., — план назначенной революции. Этот план назначенной революции, правда в очень наивных формах, появляется у нас впервые в нечаевских кружках (с. 64). Позже официальные историки никогда ничего подобного уже не писали. «Вредные для дела социализма исторические взгляды» были успешно преодолены в кратком курсе «Истории Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)», вы шедшей в 1938 году под редакцией Комиссии ЦК ВКП(б). Концепция M. Н. Покровского, определяющая историю как политику, опрокинутую в прошлое, была признана вражес кой, тема Нечаева как предтечи Октября была закрыта. Но вот что поразительно: при всех метаморфозах исто рической науки, при всех ухищрениях идеологически изво ротливой общественной мысли оставалось неизменным «граж данское негодование» блюстителей догмы в адрес Достоевско го. Очень выразительно прозвучало оно — это негодование — у того же А. Гамбарова: «Попытка умышленного извраще ния исторического Нечаева и нечаевского движения, дан ная Достоевским в его романе «Бесы», является самым позорным местом из всего литературного наследия «писателя земли русской» с его выпадами против зарождавшегося в то время в России революционного движения» (с. 31). Сравнение с нечаевщиной было для деятелей движения и творцов режима хоть и сомнительным, но в общем не оскор бительным комплиментом. Сопоставление же с компанией
