Согласно этому, и Петр дан в совершенно нереальном аспекте, что было сейчас же подмечено цензурой. Царь-реформатор превращен в кумир, вокруг которого совершается мистерия.
Образ Петра глубоко захватил Пушкина. Многие годы творческий дух поэта томился жаждой найти ему выражение. В последние годы Пушкин обратился к научному исследованию личности Петра. Но он не был ослеплен величием преобразователя, наоборот, поэт отдает себе отчет в характере его личности:
«Петр Великий, одновременно Робеспьер и Наполеон, — воплощенная революция».[169]
«Петр I презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон».[170]
А как оценивал Пушкин Наполеона, видно из строк «Евгения Онегина»:
Мы все глядим в Наполеоны,
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.[171]
Смысл слов ясен. Петр был совершенно чужд идее: «человек самоцель». Когда-то он сказал:
«А о Петре ведайте, ему жизнь не дорога, была бы жива Россия».[172]
Жизнь своя, жизнь чужая, тысячи, миллионы — все приносится в жертву коллективному началу — государству.
И тем не менее, Петр является для Пушкина олицетворением благих, хотя и грозных сил. Черты божества благодатной грозы, облик бога-громовика придал ему поэт еще в Полтаве;
Могущ и радостен, как бой,
……………………………
Лик его ужасен,
Он весь, как божия гроза.[173]
Петр, как человек, судим Пушкиным строго. Петр, как творящий дух, беспощадный и грозный, вознесен и удостоен апофеоза.
В поэме «Медный Всадник» Петр очерчен прежде всего, как основатель Петербурга. Пушкин творил миф о герое, призванном провидением основать город.
Dum conderet urbem,
Inferretque Deos Latio.[174]
Но мифотворчество нашего поэта заключалось не в том, что ему пришлось создавать легендарную личность или легендарный факт. Все было дано Пушкину самой историей. Миф заключается в освещении исторического события. Согласно вдохновениям древних религий, Петр облечен в священный покров «основателя города». Ритмом своей речи, выразительной силой своих образов Пушкин явил нам основателя Петербурга, озаренным божественным светом.
Однако, на «Медном Всаднике» лежит печать духа иной, новой культуры. Петр Пушкина не Эней[175] Виргилия, благочестивый носитель традиций родного, древнего Илиона.[176] Не переносит с собой Петр из «старой Москвы» отеческие заветы. Не благочестивой покорностью судьбе охарактеризован «основатель города» новой эпохи. «Мощный властелин судьбы» своей «волей роковой» вызывает на бой саму судьбу.
Дух Петров — сопротивление природы.[177]
Дерзновенная воля его имеет за собой в исторической перспективе эпоху Ренессанса с ее верой в достоинство и силу человека.
«Медный Всадник» тесно, органически связан с той духовной атмосферой, которая окружает каждый город, возлагая на него своеобразную, только ему присущую печать. Эта поэма зародилась в тех отложениях духа, которые создаются вокруг всяких культурных образований, а в особенности таких многозначительных и сложных, как город. «Медный Всадник» назван «Петербургской повестью». Ее поведала Пушкину северная Пальмира. Она была музой нашего поэта. И он передал нам то, что увидел и услышал, когда в творческом вдохновении его слух наполнил шум и звон, когда разверзлись, как у испуганной орлицы, его вещие зеницы.[178]
II
Панорама Петербурга. Чудесное основание. Ландшафт и его отражение в поэме. Борьба со стихиями. Нева. Вид набережной при Пушкине. Наводнение. Описание его в поэме. Дом со львами. Площадь при Пушкине. Место Евгения в поэме. Медный Всадник. Фальконе. Апофеоз Петра
Современный нам Петербург хранит в своих недрах многое из того, что вдохновляло в свое время Пушкина при создании им своей поэмы, и прежде всего самого Медного Всадника, гениальное создание Фальконе.
Прогулка в эти места, увековеченные в поэме, погрузит нас в ту атмосферу, в которой некогда создавалась петербургская повесть. Посещение этих мест отдает нас во власть сил гения местности (genius loci), приобщение к ним приблизит нас к пониманию поэмы, углубит и прояснит ее могучие образы.
В этой петербургской мистерии четыре действующих лица: Петр заменяющийся позднее Медным Всадником, творческий и охраняющий дух Космократор; Нева — водная стихия, безликий хаос. Петербург — сотворенный мир. Все действующие лица старого мифа. Наряду с ними выведено новое лицо, созданное проблемой о человеке-самоцели — Евгений — жертва, постоянно приносимая историей во имя неведомых ей целей коллективного сверхличного начала.
В соответствии с этим экскурсия распадается на четыре момента, связанных с этими действующими лицами поэмы — мифа.
Панорама Петербурга с вышки Исаакиевского собора или Адмиралтейства; Нева — у набережной; «Новый дом» со львами, где сидел Евгений; и, наконец, Медный Всадник.
* * *
В своем введении Пушкин разворачивает панораму северной Пальмиры, которая знакома нам по описаниям: Державина, Вяземского, Батюшкова; эта панорама не есть отражение отдельного места. В ней запечатлен синтетический образ Петербурга. В отдельных уголках города мы легко сможем узнать знакомые по Пушкину черты. Но синтетический образ мы, скитаясь по улицам, площадям и набережным города, сможем приобрести после долгого опыта общения с его душой. Каким же путем можно в одной экскурсии хотя бы только отчасти уловить этот синтетический образ? Для этого есть только одно средство: охватить его общий облик с высоты птичьего полета, когда панорама города разворачивается во всю ширь.
К счастью, в той местности, которая является местом действия поэмы, имеются две доступные вышки: Адмиралтейской башни и купола Исаакиевского собора. Изберем последнюю возможность, так как на вышку Исаакия легче всего проникнуть и так как она является самым высоким пунктом Петербурга.
Отсюда раскрываются необъятные дали. Мутное серо-синее море в низких берегах, не сжимающих воды, а покорных им. Окрестности города унылы. Даже успокаивающей геометрически правильной линии горизонта нет. Невысокие холмы искажают ее. Нет ничего очерченного, яркого, выразительного. Легко представить себе и дельту Невы столь же безотрадную, как и ее окрестности. Пушкин в своем введении дает характеристику этому ландшафту. В обрисовке местности подчеркнуты черты убожества и мрака. Пустынные воды, бедный челн по ним стремится одиноко, кругом мшистые, топкие берега, чeрнeют избы тут и там — приют убогого чухонца; лес, неведомый лучам, в тумане спрятанное солнце… глухой шум. Все эпитеты создают впечатление хаоса.
Земля же была безвидна и пуста.
И тьма над бездною,
И дух божий носился над водой.[179]
Над хаосом царит творческий дух.
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн.
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася…
И думал Он:
…Здесь будет город заложен.[180]
Кто Он, начертанный с большой буквой? Не названо. Так говорят о том, чье имя не приемлется всуе. Пред нами дух творящий из небытия, чудесною волей преодолено сопротивление стихий. «Да будет свет; и стал свет».[181] Свершилось чудо творения. Возник новый мир — Петербург.
Прошло сто лет — и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво.
Еще раз подчеркнуты тьма и топь и после этого непосредственно «вознесся пышно, горделиво». В дальнейшем описании все эпитеты выражают: гармоничность, пышность и яркость, с преобладанием светлых тонов.
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен. Корабли
Толпой со всех концов земли,
К богатым пристаням стремятся.
В гранит оделася Нева,
Мосты повисли над водами.
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова.
Здесь все построено на противоположении тому, что было раньше до акта творения. Быстрое возвышение города не вызывает страха столь же быстрого падения.
Люблю тебя, Петра творенье.
Люблю твой строгий, стройный вид.
Невы державное теченье.
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный.
Каждое слово вызывает близкие образы нашего города. Вот стройные сочетания строгих строений сенатской площади. Вот бесчисленные мосты обильной водами столицы, такие живописные, часто фантастические, всегда индивидуальные. Вот чугунные узоры чудесных решоток Летнего сада, Казанского собора… И среди всего этого — всегда чувствуемая, хотя бы и незримая Нева.
