Кроме Мещанского училища, для девушек среднего сословия были образованы Мариинский институт (против Таврического сада), Дом трудолюбия на 13-й линии Васильевского острова, Сиротский институт по набережной Мойки в Петербурге, а также сиротские дома в Москве, Кронштадте и Иркутске, петербургские, московские, симбирские дома трудолюбия. Учебные программы этих заведений в общеобразовательном плане приближались к программам уездных училищ. Но в отличие от последних здесь много времени уделялось таким предметам, как рукоделие, домоводство или какому-либо «женскому ремеслу». Первоочередной задачей в этих учебных заведениях считалось религиозно-нравственное воспитание «честных и добродетельных жен, хороших и сведущих хозяек, попечительных нянек или надзирательниц за детьми и, в случае нужды, надежных и исправных прислужниц, искусных во всех женских рукоделиях».[71] Срок обучения в этих заведениях колебался от 2-х до 3-х лет. Нелегким было и их финансовое положение — они существовали исключительно на благотворительные пожертвования. Крестьянские девочки (не принадлежащие помещикам) получали право по уставу 1828 года обучаться в приходских училищах, где для них создавались специальные женские отделения, причем за их обучение плата полагалась значительно большая, чем за обучение мальчиков. Что касается девочек помещичьих крестьян, то они, как правило, оставались неграмотными, хотя по уставу 1804 года помещикам разрешалось открывать школы для своих крепостных.
Во второй четверти XIX века передовая общественность России возбудила вопрос о религиозно-нравственном обучении девушек крепостного состояния. Секретарь Московского общества сельского хозяйства С. А. Маслов опубликовал книгу, в которой предлагал обучать крепостных девочек грамоте, считая, что это впоследствии послужит к всеобщей народной грамотности. На книгу Маслова живо откликнулся ученый-просветитель и педагог В. Ф. Одоевский. Вольное экономическое общество присудило автору книги золотую медаль. Но несмотря на это рекомендации Маслова не получили реального претворения в жизнь.
Наряду с государственными учебными заведениями в первой половине XIX века в России существовало большое количество частных пансионов. Так, в 20-х годах XIX века в одном Петербурге было 17 мужских и 22 женских пансиона, а в конце 30-х годов общее количество их возросло до 80. Вспомним при этом, что государственных мужских гимназий в это же время было только 4. Пансионы делились на 3 разряда в зависимости от учебной программы: программа пансионов I разряда соответствовала программе гимназий, II — уездным училищам, III — приходским. В пансионах I разряда обучались преимущественно дети состоятельных дворян. В них большое внимание обращали на обучение французскому и немецкому языкам, танцам, хорошим манерам, музыке, фехтованию. Пансионы II разряда пользовались популярностью среди купечества, состоятельного мещанства. Учебная программа пансионов II разряда включала в основном общеобразовательные предметы: математику, историю, географию, химию, физику и какой-либо иностранный язык. В пансионах III разряда учились дети бедных дворян, мелких торговцев и даже зажиточных казенных крестьян.
Таким образом, как отмечалось в донесении попечителю Петербургского учебного округа инспектора частных школ и пансионов, разнообразие их «есть лестница, определяющая все состояния гражданских сословий. Для людей высшего круга… есть училища в лучших частях города, устроенные блестящим образом во всех отношениях… В местах отдаленных от центра города… скромным, а иногда и бедным образом содержатся училища… для неимущих жителей столицы».[72]
Программы лучших женских пансионов приближались к учебной программе институтов благородных девиц. В женских пансионах изучались: закон Божий, русский, французский и немецкий языки, арифметика, история, география и «приятные искусства» — музыка, танцы, рисование, рукоделие. В немногих столичных пансионах к ним добавлялись мифология, эстетика, естественная история. Плата за обучение в женском пансионе была выше, чем в мужском.
Обучение в частных пансионах, особенно первого разряда, стоило очень дорого (от 500 до 2000 руб. в год). Как известно, до открытия Царскосельского лицея двенадцатилетнего Александра Пушкина собирались отдать в особо привилегированный пансион, открытый в Петербурге французскими монахами-иезуитами, однако отказались от этого намерения из-за высокой платы. К тому же, как подметили современники, пансион аббата Николя, основанный иезуитами, был предназначен, «очевидно, для католической пропаганды среди петербургской аристократической молодежи. Само собой разумеется, что о русском элементе тут и речи не было».[73]
В пансионах II разряда, где обучались в основном дети купечества, помимо платы (в 150–200 руб. в год) практиковались и «приношения натурой» в виде конфет, пряников, чая, сахара и т. п. Обычными были и дорогие подарки начальникам и начальницам пансионов к именинам, дням рождения и другим праздникам.
Частные пансионы контролировались в своей учебной деятельности министерством просвещения, но контроль носил чисто формальный характер. И хотя в соответствии с определенным разрядом пансиона учебная программа его должна была быть приближена к программе соответствующего государственного учебного заведения, уровень преподавания в частных пансионах был в целом ниже, чем в государственной школе.
Особо низким уровнем преподавания отличались провинциальные пансионы. Преподавателями там нередко бывали люди малообразованные, сомнительной нравственности, «не знающие даже тех предметов, которым учили, или вовсе неспособные к солидному, основательному преподаванию каких бы то ни было наук».[74] В большинстве случаев учебным занятиям в пансионах особой важности не придавалось, уроки учились кое-как. Для многих приходящих учащихся семидневная неделя нередко превращалась в четырехдневную по причине различных семейных праздников — именин бабушек, дедушек, тетушек, — на которые неукоснительно отпускались пансионеры. Особенно часты были перерывы в учении в женских пансионах: «то от усиленной умственной работы у воспитанницы болела голова, то ощущался упадок сил и домашний врач оставлял барышню дома. Но пропуски не влияли на успехи. На экзаменах все отвечали хорошо, и на второй год никто не оставался». При этом считалось совсем неважным, если девица не будет знать, где находится, например, Стокгольм или забудет таблицу умножения, но совершенно непростительным было бы не говорить по-французски или не уметь одеваться или причесываться «к лицу». Для овладения навыками «хорошего воспитания» в женских пансионах раз или два в год устраивались вечера, на которые приглашались ученики соседней мужской гимназии или кадетского корпуса. На вечерах классные дамы и начальница пансиона следили за тем, как воспитанницы встречают гостей, занимают их разговором, танцуют и т. п. При этом девицам внушалось, что главным в «приятном обхождении» является умение «скрывать свой нрав и уметь не быть, а казаться».[75]
При всем различии отдельных частных пансионов всем им, за редкими исключениями, была присуща одна черта — неукоснительно соблюдаемая духовная изоляция воспитанников, отгораживание их не только от общественной жизни со всеми ее запросами и потребностями, но и от реальной действительности вообще. По воспоминаниям бывших учеников, преподавание в пансионах велось таким образом, что «…все предметы не имели ничего общего с обыденной жизнью и нисколько не развивали в нас ни мысли, ни чувства».[76] Скудные сведения, сообщаемые учителями, не могли быть восполнены самостоятельным чтением, так как в большинстве пансионов оно преследовалось. Учащимся разрешалось иметь лишь учебники и религиозную литературу — Евангелие, жития святых и т. п. В большинстве пансионов, особенно мужских, широко применялись телесные наказания, обычной была грубость в обращении с учениками. Вот как вспоминал о «педагогических манерах» своего бывшего преподавателя немецкого языка выпускник одного из харьковских пансионов: «Про него ходили слухи, что был он привезен одним помещиком в Россию в качестве камердинера. Это был человек высокого роста, худой, с желтым лицом, раздражительный и суровый на вид… с весьма плохим мнением о русских детях. Он открыто называл их наглецами и бездарными животными; под сюртуком своим, у бокового кармана имел пришитую пуговицу, на которой постоянно висела зеленая плеть, вроде собачьего арапника… За каждую ошибку в ответе урока или дурно написанную страницу он, не отходя от ученика, наказывал его плетью при всех, нагоняя этим на всех учеников и страх, и слезы».[77]
