„С лекарством на большом пальце, со снадобьем на указательном пальце“.
Шолмос-хан испугался и стал чай варить, а молодец взял его золотую душу и вышел. А Шолмос-хан остался, взывая:
„Ах! Золотая душа моя!“
Молодец сел на лодку и поплыл. Видит опять дворец. Пошел к тому дворцу, вошел в железную дверь, вошел в серебряную дверь, а когда в золотую дверь вошел, сидит там сын Шолмос-хана, с рогами в шесть сажен, с тремя глазами, и говорит:
„В мой дом не залетали ни мошка, ни муха, а ты как вошел?“
Молодец отвечает:
„У меня на руках лекарство и снадобье“.
„А почему это у тебя только два глаза? Сделай, чтобы и у меня было два“.
Тот растопил свинца полный семимерный котел, положил сына хана лицом вверх, вылил котел на все его три глаза, а сам побежал прочь; вышел через золотые двери, вышел через серебряные двери, а как хотел выйти через железные двери, железная дверь не открывается. Войдя в восточное помещение, подлез он под холощеного козла, привязался за его бороду и видит; ослепший сын Шолмос-хана говорит:
„Верно, ты в козлином помещении, я убью тебя“.
Он похватал козлов и повышвырнул их вон; да и холощеного козла тоже вышвырнул прочь, а с ним и молодца. Тогда молодец, дразня его, запел: „что, взял? Что, взял? Вот так ты! Привязавшись за козла, ушел я, что, взял, что, взял, вот так ты!“
Сын Шолмос-хана говорит:
„Теперь уж ни один из нас другого не победит, я тебе дам этот золотой меч“.
Молодец отвечает:
„Брось мне его!“
„Когда что-нибудь дают, то разве не из рук берут?“
Молодец подошел, схватился за меч и прилип. Но он отрезал себе руку, отбежал и дразнит Шолмоса:
„Что, взял, что, взял, вот так ты!
Отсек я руку, ушел,
что, взял, что, взял, вот так ты!“
Молодец сел на свою лодку и поплыл к дому. Опять видит дворец; пошел к тому дворцу, вошел через железные двери, вошел через серебряные двери, вошел через золотые двери, и сидит там дочь Шолмос-хана, с рогами в пять сажен, с тремя глазами, и говорит ему:
„Стань скорее моим мужем!“
Он сделался ее мужем. Жена его каждый день ходила есть людей. И вот она родила мальчика с рогом в две сажени, с тремя глазами. Мальчик тот был плакса. Всякий раз, как уйдет жена есть людей, молодец взойдет на дом и смотрит, а ребенок заплачет и заставляет его в дом возвращаться. Раз, когда жена ушла и взошел он на дом, посмотреть, ребенок не заплакал. Он сел в лодку и быстро поплыл.
Жена, вернувшись домой, перерубила мальчика по середину, и нижнюю часть его тела бросила вдогонку за своим мужем. Мальчик догнал и прикрепился к лодке. А молодец перерубил поперек лодку, сел на одну половину, быстро приплыл к своему хану и отдал ему душу Шолмос-хана».
Таковы большинство из 23 рассказов, записанных со слов самих рассказчиков А. Д. Рудневым и опубликованных во втором и третьем выпуске его книги «Хори-бурятский говор» 1913 года. Не правда ли, мы спускаемся к самым началам человеческой культуры? Из всего «буддийского литературного комплекса» в эту сказку внедрилось только слово «душа», заменившее в тексте некий золотой предмет, который до этого, несомненно, должен был украсть «молодец с железными ногтями». И металлические ногти, и металлическая «душа» выдают нам время первичного появления сказки, это эпоха перехода от использования камней к металлам.
Так и должно быть: национальные литературы начинаются с компилятивных произведений (значительную часть которой составляют вставки, рассказы действующих лиц и т. п.), не достигающих уровня большой эпической формы. Такие, как саги «Угон быка из Куалнге» и «Повесть о кабане Мак-Дато», а также «Родовые саги», где персонажи группируются по семейно-родовому и что, как правило, совпадает, территориальному признакам.
Затем появляются «суставчатые» произведения, вроде сказки «Тысяча и одна ночь» или индийских «Сказок попугая». Причем приобрести подобный вид, когда ранее раздельные сказки объединяются некой общей нитью, они могут лишь в руках умелого литератора, хорошо владеющего письменностью и уверенного, что у скомпилированного им произведения будут читатели.
Позже появляются экстатические стихи и молитвы, еще не оформленные в поэмы и драматические произведения, но они не исключают из оборота первичных сказок, которые продолжают свое развитие, усложняясь, принимая новые формы. Приведем для примера стихотворную русскую сказку о Волхе Всеславьевиче. Что интересно, являет нам этот Волх чистейшее колдовство, хоть никаких «религиозных сводов» ему и не предшествовало.
…А втапоры княгиня понос понесла,
А понос понесла и дитя родила.
А и на небе просветил светел месяц,
А в Киеве родился могуч богатырь,
Как бы молодой Волх Всеславьевич;
Подрожала сыра земля,
Стряслося славно царство Индейское,
А и синее море сколыбалося
Для-ради рожденья богатырского
Молода Волха Всеславьевича;
Рыба пошла в морскую глубину,
Птица полетела высоко в небеса,
Туры да олени за горы пошли,
Зайцы, лисицы по чащицам,
А волки, медведи по ельникам,
Соболи, куницы по островам.
А и будет Волх в полтора часа,
Волх говорит, как гром гремит:
«А и гой еси, сударыня матушка,
Молода Марфа Всеславьевна!
А не пеленай во пелену червчатую,
А не поясай во поесья шелковые,—
Пеленай меня, матушка,
В крепки латы булатные,
А на буйну голову клади злат шелом,
По праву руку — палицу,
А и тяжку палицу свинцовую,
А весом та палица в триста пуд».
А и будет Волх семи годов,
Отдавала его матушка грамоте учиться,
А грамота Волху в наук пошла;
Посадила его уж пером писать,
Письмо ему в наук пошло.
А и будет Волх десяти годов,
Втапоры поучился Волх ко премудростям:
А и первой мудрости учился
Обертываться ясным соколом;
А и другой-то мудрости учился он, Волх,
Обертываться серым волком;
А и третей мудрости-то учился Волх
Обертываться гнедым туром — золотые рога.
«Появление мифа у первобытных людей сравнивают с поведением и отношением к миру ребенка, — пишет Э. Тайлор в своем труде „Первобытная культура“, — который в своем духовном становлении воспроизводит некоторые черты духовной жизни далеких предков. Ребенок способен заниматься мифотворчеством: представлять, что стул или палка есть конь, кукла — живое существо, т. е. „представлять себе, что нечто есть некто“… Нравственные правила, несомненно, существуют у дикаря, но они гораздо слабее и неопределеннее наших. К их нравственному, так же как и умственному, состоянию мы можем, я полагаю, применить… сравнение диких с детьми…»
Взрослые люди в те времена, когда эти сказки впервые появились, относились к ним так же, как теперь относятся к ним дети, а для малолетних детей мифические или сказочные персонажи не отличаются от реальных. С ростом образованности человечества снижается возраст людей, «воспринимающих» литературу предшествующего времени. То есть сказки, которые когда-то всерьез воспринимались взрослыми людьми, теперь целиком перешли на «обслуживание» детей; «взрослые» когда-то приключенческие романы типа «Трех мушкетеров» стали подростковым чтением.
Представьте же себе сообщества, в которых все взрослые люди по умственному и эмоциональному развитию сходны с современными пятилетними детьми!.. Впрочем, хоть мы и не проводили специальных исследований, полагаем, и сейчас имеется значительная прослойка таких людей среди взрослых, и даже всеобщее образование немногим исправило это положение.
Н. А. Морозов когда-то, в молодые свои годы, был народовольцем. Он «ходил в народ», неся ему (народу) свет знаний. Однажды в какой-то сельской харчевне разговорился с крестьянином:
— А что, братец, не нужны ли вам книги?
— Очень нужны, барин, без книг прям беда! Уж давно нам не носили, исстрадались все.
Николай Александрович страшно обрадовался тяге крестьян к знаниям и стал выспрашивать, куда принести литературу, и что именно народ предпочитает из жанров. Оказалось, нужны и поэзия, и проза, и даже прокламации, а пуще всего нужны толстые:
— Уж ты, барин, сделай божескую милость: раз тебе все равно книжки-то тащить, так ты неси которые потолще.
Морозов удивился, ведь он полагал, что дело не в толщине книг, а в их содержании. Когда же будущий академик сообразил, зачем крестьянам книги, он с этим селянином подрался.
В этом анекдоте, как в капле воды, отражается средний умственный уровень как «народа», так и его радетелей всего сто лет назад. И ведь Морозов был из лучших! А сколько народовольцев так и осталось при убеждении, что крестьяне любят Льва Толстого?…
