цифровой экономики, цифровой политики и цифровой культуры (Доктор, 2013; Как новые медиа изменили журналистику, 2016; Dickey, 2016; Miroshnichenko, 2014).
Важным индикатором и востребованности медиа обществом, и той значительной роли, которую они играют в жизни современного общества, становится и объем времени, которое современный человек проводит сегодня с медиа. Традиционные форматы медиапотребления предполагали, что чтение газет, прослушивание радио и телепросмотр были встроены в повседневные практики в соответствии с жизненными циклами и формами трудовой занятости людей. Так, газеты традиционно читали (после того, как их получали по подписке или покупали в киосках) в транспорте; во время вождения автомобиля, по дороге с работы и на работу слушали радио, вечером после работы смотрели телевизор (Вартанова, 2003: 96-102).
Естественно, что в разных странах была своя национальная специфика. Например, жители США традиционно больше западноевропейцев смотрели телевидение: в 1990 гг. средний американец смотрел телевизор примерно 4,5 ч в сутки, притом что чтению газет отводилось в среднем 28 мин. Известно и то, что американские родители, по данным измерений, проводившихся в то же десятилетие, разговаривали со своими детьми 20–25 мин. в день, что подтверждает доминирование медиапотребления в бюджете свободного времени. В странах Западной Европы просмотру телевидения уделялось чуть меньше времени, в регионе больше читали газеты и слушали радио, но в целом бюджет медийного времени примерно достигал 4–4,5 часов (Eastman, Ferguson, 2013).
В настоящее время — в конце 2010 гг. — «средний американец» проводит с медиа около 11 ч в сутки (Энциклопедия мировой индустрии СМИ, 2019: 331–360). Россияне, согласно результатам социологических опросов, — меньше, 9,5 ч в сутки (Телевидение в России в 2017 году, 2018). Очевидно, что наша жизнь становится все более медиатизированной, причем это касается разных поколений. Во многих странах мира доступ к Интернету, цифровым и мобильным медиа расширяется, охватывая и разные возрастные группы, и различные социальные страты. Достаточно вспомнить, что в России в начале 2018 г. доступ к Интернету имели 80 % населения, а ежедневно в сеть выходили более 60 % (ВЦИОМ. Аналитический обзор). Социологи отмечают, что, несмотря на активное использование цифровых медиа молодыми людьми, возрастной состав интернет-аудитории в России довольно разнообразный, а взрослые россияне от 45 лет и старше (28 659 тыс. мужчин и женщин) составляют значительную ее часть (87 472 тыс. россиян в возрасте 12+) (Энциклопедия мировой индустрии СМИ, 2019: 297–330).
Современную молодежь многие исследования теоретиков и практиков медиаиндустрии фиксируют как «цифровую». В связи с этим широко используются термины «цифровые аборигены» (англ. digital natives) (Prensky, 2001), «цифровые дети» (Зинченко, Матвеева, Карабанова, Пристанская и др., 2016; Цифровая компетентность подростков и родителей, 2013), «цифровая молодежь» (Солдатова, Нестик, Рассказова, Зотова, 2013; Subrahmanyam, Smahel, 2011).
Молодые люди заметно отличаются от своих родителей по формам и инструментам медиапотребления, что имеет в основании разные уровни медиаобразования и инструменты познания, различные жизненные ценности и стили жизни (Аникина, Ермошкина, Искаков, Кобзев и др., 2016; Фролова, Образцова, 2017). Конечно, было бы некорректно утверждать, что сегодня общество социально стратифицируется по новым принципам, связанным с медиапользованием и медиаграмотностью, однако очевидно, что принципы классового деления К. Маркса, опирающиеся на такое основание, как отношение человека к собственности на средства производства, или сформулированные М. Вебером профессионально-статусные основания разделения общества на группы нуждаются в уточнении, развитии с использованием актуальных концепций.
Среди них следует упомянуть концепцию культурного капитала, формируемого ценностными ориентациями, основанными на этнической и конфессиональной принадлежности, образовании, стиле жизни, а также возможности доступа к нему в контексте материального и нематериального положения человека (Бурдье, 2002). Не менее актуальна и концепция процесса медиатизации, которая признает, что медиа ушли от роли посредника или социального коммуникатора, традиционно предписываемой им нормативной теорией, и стали полноценным и самостоятельным институтом современного общества (Гуреева, 2017, 2018; Lundby (ed.), 2009; Hepp, 2009; Couldry, Hepp, 2013, 2017).
Из двух последних понятий — культурного капитала и процесса медиатизации — вытекает и современное понимание процесса медиапотребления как системы индивидуальных и общественных практик по взаимодействию с медиа, все активнее воздействующих на социальное поведение людей. Представление о «человеке медийном», хотя еще и не имеющее строгого научного обоснования, показывает укрепляющуюся зависимость между доступом к медиа, потреблением, связанным с ним распространением и даже производством медиаконтента, медийно опосредованным коммуникационным поведением и социальным статусом современного человека (Вартанова, 2009; Человек медийный, 2015). К тому же некоторые исследователи уже высказывали мнение о том, что доминирование печатных СМИ, традиционного вещания или социальных сетей в медиапотреблении все больше разделяет поведенческие (коллективные или индивидуальные) паттерны различных аудиторных групп (Толоконникова, Черевко, 2016).
Среди медиаисследователей в последние годы начал обсуждаться вопрос, можно ли сегодня на основе отношения к (масс)медиа выделить в обществе различные группы? И хотя чаще всего ответ на него формулируется отрицательный, поскольку четких социологических оснований для выделения такого рода нет, подобный метафорический подход уже находит своих сторонников. Например, в процессе анализа отношений СМИ и избирательного процесса в России в середине 1990 гг. некоторые авторы уже попытались связать политические пристрастия избирателей с формами их медиапотребления, с доверием или недоверием федеральным телеканалам (Система средств массовой информации России, 2003). С увеличением проникновения Интернета метафора «партии телевидения» породила и представление о противостоящей ей «партии» — «партии Интернета» (Vartanova, 2012). И хотя исследователи в области общественно-политических наук не соглашаются с корректностью такого подхода, взгляд на то, что в России 2010 гг. использование различных медиа аудиторией в значительной степени детерминировалось не только социальным классом, но и доступом к определенным медиатехнологиям, имеет под собой определенные основания.
В исследованиях СМИ в целом признана связь между социальным положением человека и его медиапотреблением, и даже в более широком смысле его информационными запросами, особенно в сфере общественно значимого контента и развлечения (Свитич, 2018; Napoli, 2003; Bourdon, Meadel, 2014). Качественная и массовая пресса, общественное и коммерческое телевидение, новостная аналитика и развлечение — наличие этих сегментов в медиасистеме и контенте СМИ и есть ответ на разные аудиторные запросы и даже на разные аудиторные потребности (Багдикян, 1987; Шиллер, 1980). Как показывает опыт последних десятилетий, новые ИКТ не решают проблему корреляции доступа к новым медиа и материального положения людей, а только ее усугубляют (Sparks, 2013). Принципиально не меняется и соотношение социальной принадлежности и политической активности, вовлеченности в электоральный процесс и уровня образования, влияющего на критическое мышление аудитории (Fuchs, 2017).
Все больше исследований показывают, что поколенческие ценности могут отличаться у тех, кто является основными зрителями телеканалов — аудитория 55+, и у молодых людей. Есть разница между поколениями и с точки зрения выбора медийного контента, и с точки зрения активности потребления (молодые люди представляют более фрагментированную аудиторию с активным выбором,
