ПАМЯТИ МАЧАДО
Ты скажешь – Мачадо нет.
Смахни слезу с ресниц:
Испании жив поэт.
В блеске ночных зарниц,
В сияньи летних гор,
В плеске вечных вод.
Он дышит, и жив его взор
В звучаньи его стихов.
1969
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Тютчев
Заговори со мною –
Хоть на пали,
Хоть на урду!
Давно с тобой, мой друг, мы исчерпали
Обид бурду.
Пусть будет мой язык понятен –
Плечо к плечу,
И чтобы не было бы белых пятен
На карте чувств.
К чему сравненье:
Спутник прилуненный
В холодной вышине,
Я весь с тобой, тобою озаренный
Весной в весне.
1966, апрель
2. «Цветок бессмертья принесла ты…»
Цветок бессмертья принесла ты,
И эта келья ожила,
Как будто нежный гость крылатый
Коснулся моего чела.
Как будто прошлое открылось,
Смесив земные времена,
И ты во мне пресуществилась,
От долгого очнувшись сна.
Горит в чертогах пламенных пророка звезда Зухрэ.
К одной тебе стремлюсь по воле рока, моя Зухрэ.
Вот минул день, и вечер охлаждает пески пустынь.
Ты в водах отражаешься потока, звезда Зухрэ.
Я жду тебя – твой свет во мне сияет – у тихих вод,
Что пред тобой сокровище пророка, моя Зухрэ!
ДОПОЛНЕНИЕ
ЭПИГРАМММЫ (1929-1969)
Лоту подобный, воздел Мережковский иссохшие руки,
В «Числах» провидя скандал, на Монпарнасе – содом.
Гиппиус, рыжий парик разметав по плечам многолетним,
Рядом грядет и глядит, щурясь, на бездны в лорнет.
С лампой зеленой в руках, опершись на румяных эфебов,
Мир Адамович клянет, Новый предчувствуя Град.
А повернувшийся вспять к проклятым кафе Монпарнасским,
В столб обращен соляной оцупеневший Оцуп.
Недолго пил я из чужих стаканов:
Трудом упорным приобрел я свой.
Стакан мол мал, но я зовусь Алданов,
и «на Пассях» я – Лев Толстой.
Ни революция, ни плаха,
Ни трус, ни глад, ни судный день,
Ни важный сан иеромонаха
Ни князя Шаликова тень
Не удержали Шаховского
От сочинения стихов, –
Так схима не спасет Скобцову
От поэтических грехов.
В подряснике или в хитоне
Войдут, ликуя, в Новый Град.
Прости им, отче Аполлоне,
Зане не знают, что творят.
НА ПЕРЕВОДЧИКА ТХОРЖЕВСКОГО
Ограбив Фица караван,
Одним разбойничьим наскоком
Он Запад придушил Востоком
И Фауста просидел диван.
НА БРАКОСОЧЕТАНИЕ ЕКАТЕРИНЫ ТАУБЕР
Не в галилейской – в галльской Канне
Ваш совершился тайный брак,
Как в самом выспреннем романе –
Вдали от сплетен, слухов, врак.
А старый друг от чувств избытка
Вам пожелает лишь одно –
Чтоб воду брачного напитка
Вы претворили бы в вино.
Лозинский Лев – поэт и физиолог,
Двойную славу на земле сыскал:
Стыдливости сорвав с Природы полог,
Морозил крыс и женщин распалял.
Пленяй нас роскошью дородной красоты,
Пока не станешь елисейской тенью,
Пока не превратишься из звезды –
В цветок осенний.
Ваш предок – Штейфа Соломон
Обрезан спереди раввином,
Но он прибавил слово «фон»
И стал арийским господином.
НА СКОРОДУМА, СПАЛИВШЕГО «ХРИСТА НЕИЗВЕСТНОГО» Д. МЕРЕЖКОВСКОГО
Желая русскую культуру обновить
И на Парнасе завести острастку,
Он Неизвестного Христа велел спалить –
Известному надел бы он повязку.
К чему твои помещичьи сноровки,
Арийский профиль и кадык:
Ты воспитался в беженской столовке
И к ней привык.
НА НЕМЕЦКОГО ГЕНЕРАЛА ШКУРО
Шкуро, башибузук турецкий,
Россию грабил и сжигал.
Теперь он генерал немецкий –
Предателем разбойник стал.
Белград, 1942-1943
Слышал – намедни подох
Роман Горыныч Хазарин.
Что вытворяет в аду?
То же, что здесь, на земле:
Цербера он оболгал,
В ладью нагадил Харона
И на Миноса донос
Адским властям написал.
НА ЮБИЛЕЙ ПРОФЕССОРА П.Г. БОГАТЫРЕВА
О, не прельщайся юбилеем –
Хвалы не требуй и наград,
Чтоб, умастив чело елеем,
Тебе пинка не дали в зад.
«С мамзель… женой застигнутый Иван…»
С мамзель… женой застигнутый Иван
Супруге так сказал, сверкнув державным оком:
«Гарем подвластен мне – ИМЛИйский я султан.
В штанах и без штанов благословен пророком!»
Здесь прах ИМЛИйских мудрецов:
Щербина, Яша и Перцов.
Щербина «негров» обирал –
Их стриг, как мериносов.
Перцов всю жизнь умильно врал,
А Яша – тихо сочинял
Эстетику доносов.
ЭПИТАФИЯ А. А. ЗИМИНУ
(после дискуссии о «Слове о полку Игореве»)
Под камнем сим лежат останки Зимина.
Его архимандрит и виршеплет Иоиль,
Вольтеру помолясь, в Мазоне успокоил,
А памятник ему воздвигла Кузьмина.
«О муки творчества Баратовой Марии…»
О муки творчества Баратовой Марии
И рукописей порванных кошмар.
Смешалось всё: и стили, и стихии,
Украйна, битники, Антарктика, Гончар.
Всю свою жизнь он мечтал о покорной и кроткой Гризельде,
Но укрощать ему рок женщин строптивых судил.
ВЯЧ. ИВАНОВ
ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ПАМЯТЬ»
Благожелательное напутствие старого поэта молодому (ведь в нынешней быстрой смене литературных поколений Гумилев, наша погибшая великая надежда, годился бы ему чуть не в отцы, а пишущий эти строки, почитай, в деды, будь мы только друг другу родней, а не просто земляками по баснословному краю, по тридевятому царству Жар-Птицы и Серого Волка, откуда все трое родом) – это сердечное напутствие, провозглашая перед людьми веру старика в молодую силу, отнюдь не указывает, однако, на теснейшую, непосредственную связь художественного преемства. Во избежание недоразумений полезным кажется мне предупредить, что Илья Николаевич Голенищев-Кутузов вовсе не мой ученик (как не был моим учеником и покойный Валериан Бородаевский, чей самобытный дар я отметил и пытался определить в предисловии к его первому сборнику, – что, кстати сказать, немало повредило ему на журнальной бирже поэтических ценностей, королем которой в то время был мой друг и антагонист Валерий Брюсов). Итак, мы не связаны друг с другом взаимною порукой и не отвечаем: я – за недовершенность того или другого из этих первых и сильных созданий художника, по своему складу взыскательного и строгого, но еще не довольно опытного, он – за грехи моего личного мастерства и наставничества. Мало того: мой мнительный слух не улавливает в этих стихах, к великому облегчению моей совести, и косвенных улик моего общего литературного влияния. Вообще же с преданием – как ветхим, так и свежим – молодой поэт весело и открыто дружит, что и естественно, потому что современная русская поэзия, подобно эллинству предхристианской поры, выработала общий гостеприимный язык. И не уменьшает его самостоятельности, напротив, ярче ее обнаруживает и увереннее утверждает свободная многоотзывчивость его музыки, преломляющей в себе, по внутреннему своему закону, звуковой строй не только заветных песен нашего Баянова века, но и «былин сего времени». Внушений Блока, впрочем, на редкость мало, несмотря на романтическую стихию изучаемой лирики. Если уж допытываться, чьи песни глубже всего запали нашему поэту в душу, чтобы процвесть из нее своеобразными цветами, я назвал бы не Тютчева и Баратынского, глаголы которых звучат в ней как дальний колокол, ни даже Пушкина, его пленившего белым стихом своих раздумий, но Лермонтова, а из новейших поэтов того же Гумилева, связанного в свою очередь с Лермонтовым глубокою и таинственною связью.
