Приватизация оказывается, таким образом, столь же искусственным политическим конструктом, как и огосударствление. То же самое государство, которое некогда провело обобществление собственности ради построения коммунизма, теперь организовало ее приватизацию, чтобы построить капитализм. В обоих случаях частная собственность в равной степени контролируется государственными инстанциями и в итоге предстает как артефакт, как продукт продуманных стратегий государственного искусства. Так что приватизация как вторичное введение частной собственности отнюдь не означает возвращение в естественное состояние – состояние естественного наследования и естественного права. Посткоммунистическое государство, как и его коммунистический предшественник, не просто управляется, но формируется властью. Посткоммунистическая ситуация обнаруживает искусственность капитализма, возникновение которого перестает восприниматься как результат «естественного» процесса экономического развития и приобретает характер политического проекта реформирования общества.
Построение капитализма в восточноевропейских странах и особенно в России не является ни следствием экономической или политической необходимости, ни итогом неизбежного и «органического» исторического процесса. В его основе лежит политическое решение переключить общество от построения коммунизма на построение капитализма – и с этой целью (причем в полном согласии с классическим марксизмом) искусственно создать класс частных собственников, который возглавит это строительство. В процессе приватизации приватное обнаруживает свою фатальную зависимость от государства. Речь идет о насильственном расчленении и раздаче кусков мертвого тела, трупа социалистического государства, что напоминает сакральное празднество, во время которого члены племени совместно поедают мясо тотемического животного. С одной стороны, такой праздник означает приватизацию тотема, ведь каждому участнику достается его маленький, приватный кусок, но, с другой стороны, как раз за счет этого подтверждается и укрепляется надындивидуальное, коллективное единство племени. Материалистическая диалектика трупа и здесь демонстрирует свою неизменную эффективность.
Конститутивная особенность социализма сталинского образца заключалась в его антиутопизме: утверждалось, что в Советском Союзе утопия, в сущности, уже реализована. Реальное пространство, которое занимал социалистический лагерь, было объявлено местом воплощенной утопии. Не требуется (и уже тогда не требовалось) особых усилий и проницательности, чтобы доказать, что это утверждение противоречит фактам, что официальная идиллия есть продукт государственной манипуляции, что борьба (будь то борьба за выживание, борьба против репрессий и манипуляций, или перманентная революция) продолжается. И тем не менее – известное утверждение: «Свершилось!» так же трудно опровергнуть простым указанием на фактические недостатки и несправедливости, как и не менее известные тезисы: «Атман есть брахман» или «Сансара есть нирвана», поскольку здесь речь идет о парадоксальном единстве антиутопии и утопии, ада и рая, проклятия и спасения. В этом смысле парадоксальная метанойя реприватизации придала событию коммунизма его окончательную историческую форму. Коммунизм действительно перестал быть утопией: осуществилось его земное воплощение. А осуществление означает завершение, которое одновременно открывает возможность повторения.
Такое повторение, конечно же, не может означать возврат к советскому коммунизму, представляющему собой исторически уникальный и законченный феномен. Но новые попытки установить власть языка, как и власть философов, весьма вероятны и, более того, неизбежны. Язык имеет более общий, более демократический характер, чем деньги. Поэтому в медиальном плане он эффективнее денег: сказать можно больше, чем купить или продать. Но важнее всего то, что вербализация общественных, политических отношений дает каждому человеку возможность возразить власти, судьбе, жизни – критиковать, обвинять, проклинать их. Язык – медиум равенства. Вербализация власти вынуждает ее действовать в условиях равенства всех говорящих – хочет она этого или нет. Разумеется, равенство языка нарушается и даже отменяется, если от всех говорящих требуется, чтобы их аргументация следовала правилам формальной логики. Но задача философии состоит именно в том, чтобы освободить людей от диктата логически корректного языка. Философия представляет собой разновидность желания, ведь она есть неразделенная любовь к мудрости. Это желание носит тотально языковой характер и тем самым открыто демонстрирует свою парадоксальность. Философия – это институция, предоставляющая человеку шанс жить в противоречии с самим собой и не скрывать этого. Поэтому никогда не исчезнет желание распространить эту институцию на все общество.
Alexandre Kojève. Introduction à la lecture de Hegel. Ed. Gallimard, Paris, 1947, S. 136f.
Sören Kierkegaard. Philosophische Brocken. Eugen Diederichs Verlag, Düsseldorf-Köln, 1960, S. 60ff.
История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс / Под редакцией комиссии ЦК ВКП(б). – М.: Государственное изд-во политической литературы, 1953. С. 100–101.
Там же. С. 101.
Там же. С. 104.
Там же. С. 110.
Там же. С. 111–112.
Там же. С. 110.
И. В. Сталин. Сочинения. – Т. 16. – М.: Писатель, 1997. С. 105.
Там же. С. 108.
Там же. С. 117.
Там же. С. 126.
Там же.
Там же. С. 127.
Там же. С. 135.
А. И. Опарин. Значение работ товарища И. В. Сталина о вопросах языкознания для развития советской биологической науки. – М.: Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний, 1951. С. 11.
История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). С. 106.
Jacques Derrida. Spectres de Marx. Paris, Galilée, 1993, p. 23ff.
langue de bois – букв. «деревянный язык» (франц.), подходящий по смыслу неологизм придумал Корней Чуковский – канцелярит. – Прим. пер.
«С Востока свет, с Запада роскошь» (лат.). – Прим. пер.
Alain Badiou, Über Metapolitik. Diaphanes, Zürich – Berlin, 2003, S. 138ff.
G. W. F. Hegel. Phänomenologie des Geistes. Suhrkamp Verlag, Frankfurt a.M., 1970, S. 435ff.
