Хорошо известно, что новгородские ушкуйники большими дружинами ходили на Золотую Орду. Но как Садко с дружиной мог из Балтики прямиком попасть в Орду?
Можно предположить, что в былине под «Золотой Ордой» подразумевается территория более южных русских княжеств, попавших в зависимость от Орды, или враждебная новгородцам Литва, или, например, Швеция. Хорошо известен поход новгородских дружин 1187 года, ходивших по морю на процветающий столичный шведский город Сигтуны, который так и не смог подняться после разорения. Оттуда ушкуйники, памятуя традиционные русские святочные шутки ряженых, вывезли в качестве трофея литые ворота с кафедрального собора. Их и сейчас можно увидеть на входе в Софийский собор Новгорода Великого.
Магдебургские врата
Пока мы не можем точно определить, в какую «Золотую Орду», реальную или названную так условно, ходила тысячная дружина Садка.
Из былины мы только узнаем, что в итоге похода:
Ай получал он барыши велики,
Ай как насыпал он бочки ведь сороковки-ты
Ай как красного золота;
Ай насыпал он много бочек мелкого, он крупного скатного жемчугу.
А как потом поехал он з-за Золотой Орды,
Ай как выехал теперечку опять да на синё море,
Вероятно, что под «барышами» подразумевается не только торговая прибыль, но и военные трофеи. У славян, живших на Балтийском море, было принято отдавать часть военной добычи в свои храмы жречеству. Складывается впечатление, что дружина Садка следует именно этому обычаю, «платя дань морскому царю»:
Ай теперь-то дани требует морской царь-то в синё море!
Какие выводы мы можем сделать из всех вышеизложенных размышлений?
Допустив, что Садко с дружиной ездил не в торговую экспедицию, а в военно-торговую, мы примиряем очень много противоречий, возникающих при внимательном прочтении былины.
Гусляр Садко — в первую очередь атаман дружины, и уже только после этого — купец. Приняв это предположение, мы понимаем, почему его называют «гость», зачем ему флот из 30 кораблей и 1000 дружинников.
Становится объяснимым его странный поворот в «Золотую Орду» с Балтийского моря. Становится понятным его дань «Морскому царю», традиционная для славянских дружин южного побережья Балтики. Если мы допускаем, что Садко был вождем военно-торговой экспедиции, в которой, вероятно, по его приказу дружина грабила и убивала людей, то нам становится понятно, почему, вернувшись из похода, Садко кается в грехах и совершенных злодеяниях:
Спас на горе́ Нере́дице. 1198 год
Ай теперь как на свою несчетную казну
А и сделал церковь соборную
Миколе Можайскому,
Ай как другую церковь сделал Пресвятыи Богородице
Ай теперь как ведь да после этого
Ай как начал Господу Богу он да молитися,
Ай о своих грехах да он прощатися…
Важно и то, что если былинный Садко не просто музыкант-купец, а ещё и воин, предводитель дружины, то былина встраивается в логический ряд остального русского богатырского эпоса. В ней, как и во всех остальных былинах, главным героем становится богатырь-гусляр. Былина о Садке перестаёт сюжетно «выпадать» из общерусской эпической традиции.
2.4. Был ли Садко язычником?
Христос выводит из ада Адама и Еву
Исследовав былину о Садке как текст, сохранивший описание инициации гусляра, невольно возникает вопрос: какой веры был Садко?
В сказании фигурируют персонажи мифологии, сформировавшиеся в народном сознании задолго до принятия славянами христианской веры. Например, Морской царь или Водяной царь (в некоторых редакциях) это, безусловно, владыка морской, тождественный греческому Посейдону, римскому Нептуну. То есть языческий бог моря и повелитель водной стихии.
Славянское имя морского бога в былине не упоминается, его называют не богом, а царем, это обстоятельство позволяет нам видеть в сознании сказителей былины признаки процесса умаления мифологического статуса прежнего языческого бога. Такое изменение отношения к мифологическому персонажу, некогда равному Нептуну и Посейдону, можно объяснить двумя причинами. Либо постепенным, сознательным или случайным, искажением текста сказителями, избегавшими в поэзии языческих образов (что нам кажется маловероятным), либо тем, что во времена создания былины в сознании новгородцев, морской царь уже перестал быть богом морской стихии, а играл роль скорее стихийного, поэтического существа, соотносимого более со сказкой, нежели с религией.
Дочери морского царя также не называются языческими славянскими терминами, ни Вилами, ни русалками, как, казалось бы, можно было того ожидать, однако это именно те существа — духи-хозяева воды, которых греки называли нереидами и наядами, а германцы и балты — ундинами.
Наяда
Нереида
Дж. У. Уотерхаус. Ундина
Акварель. Николай Фомин
Любопытно, что слово «ундина» переводится буквально как «волна», подтверждая глубокую древность мифологического смыслового параллелизма: дочь морского царя — это волна. Может быть, и наше южнославянское слово «вила», что значит русалка, однокоренное с глаголом «вилять», «волноваться». То есть вила — волна? Вот так звучит слово «волна» в языках ряда славянских народов: fala (польское), val (хорватское), вълна (болгарское), val (хорватское, а, следовательно, также и сербское), хваля (белорусское).
Мы видим, что основная конструкция дохристианского мифа в главном сохранена: водная стихия — управляется морским царем, реки и волны — имеют своих духов дев-повелительниц, управляются дочерьми морского царя. В былине, они не наделены никакими чудесными свойствами, они более напоминают географический классификационный термин, поэтическую систему описания речной системы и степени волнения на море, нежели религиозную концепцию.
Резная икона. Никола Можайский
Автор-сказитель явно не ставит задачу сообщить слушателю былины языческую мифологию, она, вероятно, в значительной мере и так была известна современникам. Примечательно, что теперь для того, чтобы вскрыть логические взаимосвязи поэтических образов, приходится проводить специальное исследование. Это говорит о том, что понимание смысла мифопоэтических образов, применяемых в былине, в наше время уже основательно забыто, а прежде же они были понятны всем слушателям, иначе к чему их использовать? Процесс утраты понимания символического языка, используемого в былине, в наше время уже завершился. Следы начала этого процесса мы обнаруживаем в тексте былины. В то время система образов-символов еще использовалась и была понятной, но уже утратила связь с религиозными представлениями древних, сохраняя, в прочем, связь с мифологией.
Сравнивая былинные образы Николая Чудотворца и морского царя, можно заметить, что сказитель симпатизирует, явно не морскому царю, а Николе Можайскому и считает его намного более могущественным:
1. Святитель приходит в морское царство незримым для глаз Чуда-морского, то есть языческий бог — морской царь не имеет власти не только над деятельностью христианского святого, но даже не в силах увидеть его.
2. Святитель Николай даёт Садку советы, из которых следует, что былинному Николаю Угоднику хорошо понятны все намерения и хитрости морского царя.
3. Отчетливо видна симпатия сказителя к Николе Можайскому в противопоставлении действий христианского и языческого персонажей былины. Хорошо заметно, что Садко в былине на стороне христианина Николая Чудотворца, а тот, в свою очередь, на стороне христианина Садка.
4. Морской царь берет Садка в плен, а Николай Чудотворец его из этого плена выводит. В этом мифологическом противопоставлении видна параллель с евангельским преданием о том, как Спаситель-Христос выводит из ада праведные души, и аналогия с тем, как свет христианской веры освобождает человеческую душу от языческих иллюзий и наваждений.
Былинный Садко и его дружина, безусловно, христиане. Они молятся Николе Можайскому, каются перед Богом за грехи, строят по возвращении в Новгород церковь. Однако в их действиях и образе мысли еще остаются черты дохристианских представлений древних славян, но в большей степени уже не в качестве религиозных практик (кидание жребия, принесение жертвы Морскому царю и прочее), а в виде обычаев и традиций, зачастую полностью утративших связь с языческой религией.
