Но не обратить внимания на подобный вопрос было нельзя тем более, что исходил он от четырнадцатилетнего подростка, а самый разговор велся в Петербурге. Ни старший, ни младший из собеседников не удостоились приглашения на коронационные торжества императрицы Елизаветы Петровны в старой столице, собравшие многотысячные толпы.
Студент без места и жалованья Михайло Ломоносов и мальчик «незнатного и не вполне известного происхождения», как осторожно отзовется один из биографов об Иване Ивановиче Шувалове.
Впрочем, Ломоносов понял скрытый намек не по летам рассудительного собеседника — надо подумать о своем будущем: слишком недавно, да и не один раз выступал он с панегириками исчезнувшему в пожизненном одиночном заключении императору Иоанну Антоновичу. Ода на восшествие новой императрицы — «Какой приятный зефир веет» была сочинена. Правда, до славы и признания поэту по-прежнему оставалось куда как далеко. С появлением на престоле Елизаветы Петровны Ломоносова приняли в Академию наук, но всего лишь адъюнктом физики, Шувалову же дали звание камер-пажа.
Кабинет И. И. Шувалова.
Их добрые отношения сохранились и дальше, более тесные, чем обычные отношения мецената и простого смертного, вельможи и ученого. Интонация обращенных к Шувалову ломоносовских строк, насмешливых и почти панибратских, достаточно выразительна:
Спасибо за грибы, челом за ананас,
За вина сладкие; я рад, что не был квас.
И не Ломоносов в шуваловской прихожей, а Шувалов в доме ученого стал своим, ни у кого не вызывавшим удивления человеком. «Дай бог царствие небесное этому доброму боярину, — говорила в 1828 году П. П. Свиньину племянница Ломоносова, Матрена Евсеевна Лопатина, некогда жившая у дяди в Петербурге, — мы так привыкли к его звездам и лентам, к его раззолоченной карете и шестерке вороных, что, бывало, и не боимся, когда подъедет он к крыльцу, и только укажешь ему, где сидит Михайла Васильевич, — а гайдуков своих он оставлял у приворотни».
Объединяло их слишком многое — дела Академии наук, Московского университета, Академии трех знатнейших художеств, мозаических мастерских. В общих интересах, оценках, суждениях друзья понимали друг друга с полуслова:
Мне нужен твоего рассудка тонкой слуха,
Чтоб слабость своего возмог признать я духа.
Когда под бременем поникну утомлен,
Вниманием твоим восстану ободрен.
И если была в этих словах доля преувеличения, то вряд ли больше того, что требовал XVIII век с его представлениями об обязательной любезности. «Мы забудем со временем, — писал поэт К. Батюшков, — однофамильца Шувалова, который писал остроумные стихи на французском языке, который удивлял Парни, Мармонтеля, Лагарпа и Вольтера, ученых и неученых парижан любезностью, учтивостью и веселостью, достойною времен Людовика XIV; но того Шувалова, который покровительствовал Ломоносову, никогда не забудем. Имя его навсегда останется драгоценно музам отечественным».
Очередное увлечение Ломоносова и Шувалова — мозаическое дело. Указом Сената от 28 февраля 1753 года М. В. Ломоносову «для заведения бисерной фабрики» отдается в Копорском уезде земля и 211 душ в шести деревнях. Ученый не теряет времени. Опыты дают свои первые вполне успешные результаты. По отзыву Академии наук в феврале 1757 года работы Ломоносова «весьма одобрены и ко всяким украшениям рекомендованы с похвалою, что де оное искусство приведено здесь в краткое время до столь хорошева состояния, до которого в Риме едва в несколько сот лет достигло». Годом позже рождается доклад императрице с предложением соорудить таким образом памятник Петру I. Тогда же Сенат решает украсить Петропавловский собор десятью большими мозаичными картинами.
Но все это дело достаточно отдаленного будущего. Пока же И. И. Шувалов решает заручиться полной поддержкой самой Елизаветы — пусть Ломоносов в первую очередь займется мозаичным изображением императрицы. Его предстоит выполнить на Усть-Рудницком заводе, и мастерам нужен прежде всего в качестве оригинала отличный живописный портрет. Выбор М. В. Ломоносова падает на Федора. Называть фамилию нет нужды — Шувалов и так поймет, о ком идет речь, и несомненно согласится, лучшего живописца, и по его мнению, не найти: «Что ж до портрета надлежит, с которого делать, то я думаю, что наперво хотя один лик скопировать с самого лутчаго приказать Федору». Федор, иначе — Федор Степанович Рокотов, уже в те годы признанный русский портретист.
Художнику следует иметь природное дарование, но изощренное правилами, рассуждением и прилежностью к трудам; надобно многое видеть, много читать и много учиться, чтобы направить оное, и сделать его способным к произведению творений, достойных потомства.
Архип Иванов. Понятие о совершенном живописце. 1789
Картина из собрания Государственного Исторического музея была необычной. Очень необычной.
…Стены зала увешаны картинами. Узкая прорезь поднявшегося над камином зеркала с отражением окна. Потолок с росписью. Покрытые тонкой золоченой лепкой проемы дверей. Несколько расставленных на полу, будто забытых, живописных холстов. Среди них великолепный мужской портрет во всем многообразии обязательных для представительства аксессуаров, венчаемая летящим Зефиром красавица Весна, смешной калмычонок с подрамником в руках — вырезанный по силуэту своеобразный каминный экран, поражавший воображение современников иллюзорным правдоподобием.
Изображения картинных галерей, больших и маленьких, несуществовавших и подлинных, — ими увлекались художники XVII века, особенно фламандцы, целая плеяда мастеров, владевших особенностями этого совсем не простого жанра: слишком многими навыками приходилось обладать и в совершенстве ими владеть. Поэтому, когда одному мастеру не хватало умения, на помощь приходили другие художники — вписывали в обстановку комнаты или зала фигуры людей, иногда целые жанровые сценки, сочиняли архитектурные построения.
Удалось когда-то адвокату Ван Бавенгому выиграть запутанный процесс для антверпенских художников — гильдии святого Луки, и в знак признательности он получает от них «Вид картинной галереи», написанный самим старшиной гильдии Гонзалесом Коксом в содружестве с В. Ш. Еренбергом. И картины, изображенные на этом полотне, подобны визитным карточкам членов гильдии и даже снабжены их собственноручными подписями: «Аллегория земли» Э. Квелинуса-младшего, «Триумф Вакха» Я. Косьера, аллегории и «Суд Париса» Ш. Бойерманса, «Венера и Адонис» К. Я. Опсталя-младшего, «Бабочки среди насекомых» И. ван Кесселя, натюрморты и евангельские композиции И. ван Хека, пейзажи Р. Спиеринка, А. Губо, П. ван Бредаля, Я. Пеегерса, П. Бёля, не считая превосходных крохотных копий с полотен Тициана, Веласкеса, Ван Дейка. Это целый музей на холсте размером 1,75? 2,1 метра. Именно идея музея и составляла смысл своеобразного жанра.
Требования к художнику были здесь совсем особыми: передать не общее представление об изображенных картинах, а их предельно точные копии, сохраняющие живописное и колористическое своеобразие оригинала. Порукой тому были авторские подписи, которыми художники подтверждали схожесть холста Г. Кокса с их работами.
Полотно «Мастерская Апеллеса», предположительно приписываемое Ф. Поурбусу-младшему, представляет свободную фантазию по поводу мастерской и коллекции П. П. Рубенса. Кстати, портретными чертами великого фламандца наделен здесь сам Апеллес, изображенный вместе с Александром Македонским и его свитой в модных костюмах XVII века. В огромном зале фантастической архитектуры представлены и собственные произведения Рубенса, и подаренная ему Ф. Поурбусом-младшим картина А. Эльсгеймера, перешедшая затем в Мадридский королевский музей, и «Венера, завязывающая глаза Амуру» Тициана, и «Охота Дианы» Доменикино из галереи Боргезе в Риме (их Рубенсу довелось копировать), «Юпитер и Антиопа» Корреджо и «Аполлон и Дафна» Альбани из коллекции Лувра, портрет Книппердоллинга Кв. Массейса и холсты И. Бакелара, А. Боссарта.
Новые представления и вкусы принесет XVIII столетие. Копии полотен известных и неизвестных мастеров станут обязательной частью интерьеров, но не как память об оригиналах, а как средство создания определенного эмоционального строя. И будь то торжественная церемония, запечатленная в «Брачном контракте» английского живописца Хогарта, или живая обыденная сценка в «Лавке Жерсена» француза Ватто, изображенные в обоих интерьерах полотна создают как бы двойную жизнь картины. Их сюжеты словно разыгрывают вариации на тему настроения действующих лиц.
Картина московского Исторического музея, о которой шла речь вначале, принадлежала кисти русского живописца, в чем-то умелого, а в чем-то недостаточно мастеровитoгo. Об этом говорил грубоватый характер грунтовки холста, скованность мелких мазков и та внутренняя сдержанность, которая помешала художнику вызвать к жизни единую цветовую среду.
