Более того, очень скоро стало ясно, что и новости можно по-разному подавать. То есть буквально, как нравится владельцу газеты – так и подавать. Очень быстро большие и маленькие начальники поняли, что газетой можно прихлопнуть не только муху.
Иногда влияние газеты столь быстро оценивалось властью, что она прямо-таки не успевала пожить. Так случилось, например, с первой американской газетой «Publik Occurrences» («Общественные события»). Интересно, что она вышла почти за сто лет до образования государства США, просуществовала, однако, недолго. Что-то там такое в первом номере не понравилось губернатору штата, и он газету закрыл. Так что тут мы американцев сделали – наши «Ведомости» хоть и позже вышли, но оказались куда долговечней.
С тех пор как газеты стали выходить, они превратились для власти в головную боль. И эта боль с течением веков не затихает. Тут ведь что получается? С одной стороны, без прессы никак нельзя (даже если очень хочется). С другой стороны, не знаешь, чего от нее ждать. Она ведь, пресса, хочет регулярно – желательно каждый день – говорить королю, что он – голый. И, что особенно противно, газеты так и норовят сказать королю, что он голый, даже в том случае, если он одет. А заткни ей рот, тут же все начнут кричать: «Что вы такое творите?! У нас свобода печати! Свобода печати!»
Термин этот, кстати говоря, придумали англичане черт-те когда, аж 13 февраля 1689 года. Тогда они приняли знаменитый «Билль и правах», по которому ни государство, ни церковь не имели права вмешиваться в работу прессы. Только парламент. Представляете, если бы мы пошли на поводу у так называемой цивилизованной Европы и приняли какой-нибудь билль, по которому только наш парламент имел бы право вмешиваться в жизнь прессы? Представляете, что за газеты и журналы были бы у нас тогда?
Но не будем о грустном. Власть всегда хотела, чтобы свобода печати была обязательно… чтобы была!.. и чтобы – обязательно… Но чтобы все-таки какие-то границы там существовали… чуть-чуть… Чтобы – свобода! Обязательно! Но чтобы – границы… Чуть-чуть…
Во Франции бабахнула революция. В 1789 году, напомню, случилось это событие. Все стало можно. Полная свобода всего, в том числе – и печати. Для подтверждения всеобщей свободы разрушили Бастилию и на ее месте установили табличку «Отныне здесь танцуют».
Прошло всего каких-то четыре года после объявления всеобщих свобод и принятия Декларации прав человека и гражданина, а Конвент уже дал право казнить любого, кто будет изобличен в составлении и печатании сочинений, которые провозглашают восстановление королевской власти или роспуск Конвента.
В Америке сказали: свобода печати – это обязательно! Как можно! Это так важно! Первый же конгресс США принял первую поправку к конституции, которая запрещала ограничивать свободу печати. Эту поправку ратифицировали в 1791 году. Прошло всего каких-то семь лет, и в 1798-м конгресс принял, а президент Адамс подписал «Закон о подстрекательстве», в котором было написано, что если, мол, какая сволочь против правительства США или президента выступит, оскорбит их или опорочит, то тех гадов наказать надо штрафом или даже в тюрьму засадить. Закон этот, правда, просуществовал чуть больше десяти лет, потом его отменили.
Так вот все время разнообразная власть нервничала по поводу журналистики. И продолжает нервничать до сих пор.
Журналистику иногда называют «четвертой властью». Четвертой – не четвертой, кто считал? Но сила эта мощная. Отдавать ее на откуп неконкретной свободе не хочется. Что ж это получается? Деньги, понимаешь, даешь, а контролировать нельзя? Куда это годится? Каждому, кто дает деньги, – будь это государство или частный какой магнат, – охота побыть цензором, чтоб вредного в его газете не было, а было только и сугубо полезное с его, издателя, точки зрения.
Борцы за свободу печати очень любят утверждать, что хозяева газет – будь это государство или какие-то магнаты – должны понимать, что без свободы печати нельзя построить гражданское общество. Это да. Это очень правильно. Правда, что такое гражданское общество не очень понятно, ну да ладно – для лозунга вполне годится.
Только задачи хозяев газет, как правило, более конкретны и понятны. И цензуру свою они осуществляют, исходя из этих, конкретных задач. Так что, на мой взгляд, свобода печати – это не когда ты можешь орать, что хочешь, с любой трибуны, а когда ты имеешь возможность найти ту трибуну, с которой позволительно тебе будет орать то, что тебе кажется правильным. Пока такие трибуны есть – существует свобода печати. Исчезло многообразие трибун – значит, наступила диктатура. Верный признак.
Так вот журналистика развивалась себе политически серьезно, а потом на свет появился Уильям Рэндольф Херст. Родился он на свет в весьма обеспеченной семье, правда, умирая, его папа, сенатор Джордж Херст, не оставил сыну наследства, объяснив это тем, что Уильям слишком любит журналистку и вообще не способен заработать ни цента. Старший Херст завещал младшему Херсту газету «Экзаменер».
Этого оказалось достаточным, чтобы Херст-сын сделал огромное состояние. Когда в 1951 году он умер, его газетная империя включала 18 газет, 9 журналов и стоила более 160 миллионов.
Уильяму Рэндольфу Херсту мы обязаны всем тем, что, с одной стороны, так любим в журналистике ругать, а с другой – так любим в журналистике читать. Да, да, да – я о желтой прессе. Кстати, появлению этого термина мы также обязаны Херсту. В своей газете он издавал комиксы, которые так полюбились читателю, именно в желтом цвете.
Принципы Херст проповедовал ужасные. Просто отвратительные. Ему было абсолютно наплевать на то, правдива информация или нет, главное, чтобы она была интересной читателю. Его газеты с восторгом описывали преступления, катастрофы и прочие ужасы. Наконец, он приветствовал приход к власти Гитлера, которого считал «спасительной силой, предназначенной укрепить мир». Что сказать? Желтая пресса, да еще политически ориентированная куда не следует. Кошмар и ужас!
Самую почетную в мире журналистскую премию назвали все-таки не в честь Херста, а в честь его конкурента Джозефа Пулитцера. В редакционном зале газеты «Ивнинг уорлд», которую основал Пулитцер, висел лозунг: «Точность, краткость, ясность». У Херста были иные приоритеты: спорт, секс, сенсация.
Лозунг Пулитцера вызывает, конечно, гораздо больше уважения. Гораздо. Подозреваю, что Пулитцер и журналист был лучше Херста, глубже и серьезней… Существует, однако, одно «но»: тиражами своих глупых, желтых, пошлых изданий неприятный во всех отношениях Херст практически уничтожил своего приятного во всех отношениях конкурента.
Журналистика – это зеркало общество. История журналистики – зеркало человечества. То, что премию назвали в честь Пулитцера, а читать предпочитали издания Херста, свидетельствует о том, что человечество хочет казаться самому себе благородным и умным. Но пока получается не до конца.
Мне почему-то кажется, что люди, которые читают мою книжку, не любят желтую прессу. И я не люблю. Терпеть не могу. Любому папарацци я готов дать в лоб. Сказать ему: «Как тебе, папарацца ты эдакая, не стыдно? Твою профессию назвали по имени фотографа в фильме «Сладкая жизнь», который создал сам Федерико Феллини, а ты как себя ведешь некрасиво?!» Ну а потом, не дожидаясь ответа, – в лоб.
Более того, я готов, как говорится, с большевистской прямотой спросить: журналист – это вообще человек или все человеческое ему чуждо! Если человек, то чего ж тогда журналисты столь часто нарушают очевидные человеческие законы? Показывать умирающего актера в больнице – это по-человечески? Преследовать по всему миру женщину с ее возлюбленным, которая виновата лишь в том, что она – английская принцесса, – это нормально?
Можно кричать. Можно вопрошать. Но как не появится свобода слова в одном, отдельно взятом издании, так и желтая журналистика никогда никуда не денется. Более того, ее тиражи всегда будут значительно выше, нежели тиражи умных, аналитических изданий. Знаете почему? Потому что мы, люди, такие создания, которым сенсация нравится больше аналитики. Кого в этом надо винить? Господа Бога, создавшего нас такими? Родителей, которые нас так воспитали? Самих себя? Но разве стоит винить в этом журналистов?
В Америке охотников за сенсациями называют разгребателями грязи. Что кому-то хочется разгребать грязь – конечно, удивительно, но они за это хоть деньги получают. Куда более удивительно то, что существует масса людей, готовых платить собственные деньги только за то, чтобы увидеть результаты этой весьма сомнительной работы.
Еще в начале прошлого века великий англичанин Гилберт Кийт Честертон заметил: «Дело не в том, что мир стал гораздо хуже, а в том, что освещение событий стало гораздо лучше». Уже тогда было понятно: часто мы воспринимаем мир, исходя из того, как нам о нем рассказывают.
