В Монпелье в 1556 году несколько немецких студентов, возвращавшихся с крещенской пирушки с зажженными факелами, наткнулись на ночной дозор, который их разоружил. Поднялся большой шум. Школяры донесли бальи о том, что их привилегии были попраны, и капитан гвардейцев схлопотал выговор.
В 1703 году отпущенных на каникулы учеников Славяно-латинской академии Софрона Арикова и Григория Уварова чуть было не записали в драгуны, но они обратились к экзарху (местоблюстителю патриаршего престола) Стефану Яворскому, после вмешательства которого их прислали обратно в академию. В 1711-м произошел гораздо более значительный инцидент, чуть не приведший к международному скандалу: студентов академии избили на дворе польского резидента Шпрингера. Пострадавшие подали челобитную в Сенат, и по его указу Посольский приказ организовал расследование. Шпрингер пошел к ректору академии мириться и встретил у него достаточно теплый прием, но на академическом дворе на него напали «префект с другими старцами и студенты, которых было человек с двадцать», «паки били и увечили дубьем, и бив, замкнули его в особую келью, в которой он ночевал». Послу чуть не переломали ноги, подбили глаз и оцарапали лоб, однако он предпочел замять конфликт. Поляков, виновных в нападении на студентов, допросили и выслали из России. Еще один пример: 23 ноября 1743 года студент академии Иван Миронов пошел за хлебом и оказался невольно втянут в потасовку на Тверской улице. В ходе разбирательства его заподозрили в побеге из академии, однако после дознания «по резолюции Московской Полицмейстерской канцелярии велено онаго школьника Ивана Миронова отослать в вышеозначенную Московскую академию» в распоряжение ее властей.
«Членами и подданными университета» (membra et supposita universitatis) были не только преподаватели и учащиеся, но и университетские сторожа, прислуга, книготорговцы, продавцы бумаги и пергамена, переписчики, типографщики, переплетчики и орнаментщики, аптекари, содержатели бань, изготовители математических, астрономических и хирургических инструментов, банкиры, ссужавшие профессоров и студентов деньгами, посыльные, через которых шла простая и денежная корреспонденция. Даже трактирщики, привечавшие в своих заведениях учащуюся молодежь, претендовали на привилегированную подсудность. Посыльные же перед вступлением в должность приносили присягу и получали грамоту, удостоверявшую их личность и гарантировавшую неприкосновенность. Например, в грамоте, выданной Гейдельбергским университетом, говорилось: «Предоставляем такому-то нашему посыльному по разным делам учителей и учащихся пользоваться всеми правами и вольностями нашего университета при путешествиях его как на суше, так и на воде и приглашаем всех и каждого, как скоро он будет проходить чрез ваши земли, местечки, города и проч. с вещами, книгами, платьем и другим имуществом вышеупомянутых учителей и учащихся, давать ему свободный и беспошлинный пропуск и снабжать по его просьбе всем, в чем будет нуждаться».
Теоретически подсудность университету была значительным преимуществом, но на деле всё, как обычно, упиралось в «человеческий фактор». Порой студенты не могли найти управы на свое непосредственное начальство.
Выше уже упоминалось, что А. Н. Радищев и другие русские студенты, отправленные учиться в Лейпциг, были вынуждены подчиняться назначенному им в наставники майору Бокуму, который всячески обирал и обижал своих подопечных. Когда те попытались жаловаться в вышестоящие инстанции, майор решил продемонстрировать им свою власть: «…придравшись к маловажному проступку князя Трубецкого, посадил его под стражу, отлучив от обхождения с нами, и приставил у дверей комнаты, в которую он был посажен, часового с полным оружием, выпросив нарочно для того трех человек солдат». Кроме того, арестованному («а нам за ним, если не уймемся») пригрозили телесным наказанием — ударами тесака по спине. Такие меры произвели прямо противоположное действие. Студенты пришли всей гурьбой просить об освобождении Трубецкого, но встретили грубый отказ. «Сие уязвило сердца наши глубоко, и мы не столько помышлять начали о нашем учении, как о способах освободиться от толико несноснаго ига».
Насакин, сосед Трубецкого по комнате, не получал из дому ни копейки, а потому претерпевал большую нужду. Не имея денег на дрова, он простудился и попросил Бокума отдать приказание истопить его горницу. Наставник пришел в раздражение и отвесил Насакину пощечину; тот растерялся, поклонился и вышел вон. Студенты пришли в негодование, ведь на месте несчастных товарищей мог оказаться любой из них. После обсуждения ситуации постановили, что Насакин должен пойти и ударить Бокума, иначе они не будут с ним знаться. Дальнейшие события могли обернуться для студентов весьма печальными последствиями: Насакин, подчинившись требованию коллектива, вернул обидчику пощечину; но, поскольку при нем была шпага, Бокум в своем донесении «наверх» заявил, что Насакин покушался на его жизнь. (Радищев носил при себе карманные пистолеты, заряженные дробью; к счастью, это обстоятельство Бокуму осталось неизвестным, иначе он мог бы вскрыть целый «заговор».)
Студенты решили опередить события и сами заявили о своем поступке, который считали правильным, университетскому ректору.
«Возвратяся от него, души наши покойны не были. Мы чувствовали наш проступок, но чувствовали и тягость нашего положения… Мы рассуждали, что наш поступок, конечно, не одобрят, что Бокум расцветит его тусклыми красками клеветы, что если посадил под стражу за маловажный поступок, может сделать над нами еще более и мы возвращены будем в Россию для наказания, а более того, на посмеяние; и для того многие из нас намерение положили оставить тайно Лейпциг, пробраться в Голландию или Англию, а оттуда, сыскав случай, ехать в Ост-Индию или Америку». Но майор посадил каждого из них под стражу в своей комнате, отобрав все колющие и режущие предметы. Он перехватывал письма студентов, поэтому их доношение российскому послу в Дрездене не дошло до адресата. «На почту относимы письма наши были одним из наших учителей, который из единаго человеколюбия жертвовал всем своим тогдашним щастием и отправился в Россию для нашего защищения, взяв от нас на дорогу одни карманные часы, в чем состояло всё тогдашнее наше богатство, но в предприятии своем не успел».
Жестокий наставник стремился довести дело до суда:
«Не довольствуяся тем, что посадил нас под стражу, Бокум испросил от совета Университетскаго, чтобы над нами произвели суд. К допросам возили нас скрытным образом, и судопроизводство было похоже на то, какое бывало в инквизициях или в Тайной канцелярии, исключая телесныя наказания». В итоге по решению суда студенты были освобождены. «Конец сему полусмешному и полуплачевному делу был тот, что Министр (посол. — Е. Г), приехав в Лейпциг, нас с Бокумом помирил, и с того времени жили мы с ним почти как ему неподвластные; он рачил о своем кармане, а мы жили на воле и не видали его месяца по два».
Забастовки и переселения. — Затяжные конфликты. — Власти берут верх
В раннем Средневековье университеты были настоящими общинами: разница в возрасте, социальном и материальном положении учителей и учеников была невелика, они жили в одном доме, ели за одним столом, разделяли общие интересы. Неудивительно, что магистры принимали участие даже в играх и дебошах школяров, а во время разного рода инцидентов все держались друг за друга. Университет был настолько автономным образованием, что запросто мог перемещаться из города в город. Угроза такого перемещения служила действенным аргументом в спорах с властями.
Самым ярким примером конфликта такого рода служит забастовка Парижского университета в 1229 году.
Ректор собора Парижской Богоматери перестал выдавать лицензии на преподавание магистрам с Малого моста[26], принимавшим слишком активное участие в богословских спорах между реалистами и номиналистами. Университет обратился за защитой к королеве Бланке Кастильской, но та отказала. Тогда занятия прекратились, а школяры и профессора разбрелись в разные стороны — в Орлеан, Анже, Реймс и Оксфорд. Папа Григорий IX издал буллу, превозносившую университет Парижа — «матерь наук», и послал вести переговоры с французским двором епископа Ле-Мана и Санлиса и архиепископа Шалона, но прошел целый год, а они так ничего и не добились. Тогда новой буллой, обращенной к магистрам и школярам, папа наделял их полномочиями принять новый, расширенный устав (1231), а главное — правом прекращать занятия, пока королевское правосудие не даст им полное удовлетворение.
Угроза прекратить лекции была очень действенной, ведь речь шла о международном престиже города, да и всей страны. В 1278 году руководство Парижского университета пригрозило прибегнуть к забастовке из-за ссоры с аббатством Сен-Жермен-де-Пре (две общины не могли поделить земли, в частности заливные луга), заявив, что прекращение лекций — единственное оружие в руках мирных пришельцев, «которым туземцы постоянно чинят несноснейшие обиды».
