интервью, взятом несколько лет назад у Синявского, но не опубликованном ранее, и теперь погруженном в рассказ о прощании с писателем. Фактически Вайль смешивает жанровые каноны эссе и интервью, размывает их конститутивные признаки. При этом
синтетическая форма новообразования дополнена присущей критику и публицисту стилистикой журналистской документальности, репортерской отчетности, пронизанных фактографией и цифрами, документальными (= архивными) свидетельствами и обильным цитированием текстов (г.о. публицистических, даже справочных). Текст фрагментирован и делокализован. Вайль микширует различные приемы публицистических стратегий, на их пересечении пытаясь воссоздавать образ неоднозначного, дву- (много-) составного облика и характера литературоведа Синявского и писателя Терца. Собственные дневники, архивы, ранние интервью Вайль адаптирует к эссеистическим тактикам, порождая пограничный
полижанр, призванный «популяризировать искусство и литературу» (с. 4). Интертекстуальная компонента эссе Вайля значительно ослаблена в сравнении с художественными тексами его героев (Бродского, Терца, Довлатова и др.) – публицистика критика не дает богатого материала к выявлению принципов интертекстуального взаимодействия. В эссе Вайля интертекст локален и точечен, поверхностная
фактология, как правило, вытесняет глубинную
филологию.
В жанре эссе Вайль не предлагал развернутых размышлений, не осмыслял описываемые события, но фиксировал их. Предлагал не мысль, а взгляд. По наблюдениям И. Толстого, «от размышлений о литературе, о чужих книгах Вайль с годами постепенно отходил <…> поворачиваясь, как он говорил, непосредственно “к жизни”» [25]. Именно поэтому интертекст обретал у Вайля характер внешний и визуализированный – эссе представало преимущественно в форме хроники событий. При этом в сложившееся суждение-вывод не следует вкладывать аксиологический акцент – речь идет о своеобразии эссеистической формы Петра Вайля, присущей популярному критику, публицисту, эссеисту.
Прав М. Эпштейн, когда утверждает, что эссеистическое начало «расщепляет художественную целостность и одновременно включается в целостность более высокого синтетического порядка» [26].
Елизавета Власова
«Феномен Довлатова» в эссеистике Петра Вайля
Среди героев публицистики Петра Вайля Сергей Довлатов, можно предположить, – самый любимый персонаж. Вайль писал о Довлатове: «…был он рядом в течение двенадцати лет, с самого приезда и первого знакомства <…> Он был рядом все эти годы…» [27] Именно поэтому публицистика Вайля о Довлатове носит особый – весьма личностный и отчетливо субъективный – характер. И, как ни парадоксально, характер далеко не всегда дружеский.
Утверждение подобного рода может показаться странным, ведь сам Вайль называл Довлатова другом: «…не могу сказать, что мы были с Иосифом [Бродским] друзьями. <…> Вот с Довлатовым мы дружили…» [28] Между тем публицистика Вайля о Довлатове пронизана ощутимым подтекстом, вбирает в себя больше субъективных интенций (недосказанностей и двусмысленностей), чем любая статья о каком-либо ином литераторе.
При внимательном чтении можно заметить, что языковая стихия «довлатовских» статей Вайля отчетливо эксплицирует особый характер (вос)создания «феномена Довлатова» (с. 134) [29], обнаруживает тенденцию дихотомичных сужений критика о друге-прозаике.
В этом плане интертекстуальные пласты «довлатовской» публицистики Вайля позволяют отчетливее квалифицировать истинный смысл высказанных критиком сентенций, его (намеренно) субъективных и двусоставных (или двусмысленных?) суждений.
Статья Петра Вайля «Писатель для читателя» была написана в 2003 году как предисловие к книге Сергея Довлатова «Ремесло» (СПб.: Азбука-классика, 2003). Название статьи «Писатель для читателя» словно бы задает ракурс «демократической» направленности прозы Довлатова, ориентированной прежде всего на реципиента-читателя. И в традициях демотически ориентированной русской литературы Вайль, кажется, предлагает высоко положительную оценку. Однако любая похвала, которую вы(с)казывает критик, в тексте оборачивается своей противоположностью и легко прочитывается как хула (или разоблачение).
Уже первые строки статьи Вайля включают в себя слова-маркеры, которые вызывают сомнение в прямой аксиологичности критико-эссеистического текста, но наводят на мысль о сознательно вводимом в наррацию непрямом подтексте:
«Высота преданной читательской любви к Сергею Довлатову достигнута удивительно быстро, если вспомнить краткость его присутствия на общедоступной литературной поверхности <…> Миновали разные стадии признания. Вслед за первоначальным настороженным, потом острым интересом прошумел довлатовский бум – этот характерный русский любовный захлеб. Прошла влюбленность – заключен брак, когда уже не разобрать, где любовь, а где привычка…» (с. 134).
Каждая фраза Вайля двусоставна и, как следствие, двусмысленна:
«…достигнута удивительно быстро…» Разве? Достаточно вспомнить о начале творческого пути Довлатова и эмиграции. Далеко не быстро.
«…краткость его присутствия на общедоступной литературной поверхности…» Речь идет о жизни писателя или о его творчестве?
«…характерный русский любовный захлеб…» Каждое слово этой фразы – вместе и в отдельности – таит в себе иронию.
Антитетичные пары «влюбленность – брак», «любовь – привычка» в итоговую (т. е. сильную) позицию ставят «брак» и «привычку», понятия, маркированные на самом примитивном уровне бытового осознания.
Потому следующее за тем определение – «Признанный народный любимец» (с. 134) – прочитывается в явно иронической тональности, с ощутимой долей насмешки и высокомерия. Интертекстема «народный любимец» (особенно на фоне имен Толстого и Достоевского) воспринимается в шутливом ракурсе, граничащем с развенчанием.
По словам Вайля, если «в нашей литературе масштабы “великого писателя” определены Толстым, Достоевским – иной размах, иные бездны», то у Довлатова «другое счастливое место: он – писатель для читателей» (с. 134). Антитетичная логика рассуждения, основанная на определениях-маркерах иной, другой, эксплицирует утверждение: Довлатов – не «великий писатель».
Затекстово рядом с Толстым и Достоевским оказывается и имя Гоголя. Интертекстуальные строки из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» переиначены Вайлем и отнесены к Довлатову: «…редкий критик долетит до середины полноценного разбора – пугливо поворачивает к привычной апологетике…» (с. 135). В гоголевской интертекстеме вновь актуализируется антитеза: «полноценный разбор» противопоставлен «апологетике», акцентируя отчетливое указание на то, что «полноценному разбору» проза Довлатова никогда не подвергалась.
В подобном контексте риторика вопросов: «Почему? Откуда такая любовь?» (с. 134) – звучит как вопрос Вайля к самому себе: почему? И в качестве ответа подтекстово актуализируется слово «потрафило» (= повезло, с. 135).
В свою очередь в создаваемом предисловии (статье) Вайль словно бы намеревается предпринять (наконец) «полноценный разбор» литературного наследия Довлатова и, согласно интертекстуальной метафоре, рассчитывает «долететь» далее, чем до середины.
Одной из первых характеристик прозаического стиля Довлатова критик избирает «меру»:
«Его [Довлатова] проза <…> в меру проста, чтобы не испытывать затруднений, и в меру изысканна, чтобы переживать удовольствие от понимания. Мерный повествовательный голос, доверительный тон, живой диалог, внятный язык…» (с. 135).
С одной стороны, Вайль как будто бы точно указывает на стилистические особенности рассказов Довлатова (в меру проста и в меру изысканна), однако с другой – настойчиво акцентирует «меру» таланта писателя, каждую из использованных лексем-понятий ставя в такой контекст, когда многозначное слово «мера» обнаруживает смысловую – снижающую – полисемию. Доминирует не столько номинатив мера, сколько оценочное обстоятельство в меру.
«И – лаконичность: краткость фразы, скупость приемов, малость формы. Эту
