Если в редакции исправили заблуждения автора — это хорошо, как же иначе? Но ещё лучше, если автор с самого начала заботится о том, чтобы его не нужно было исправлять. Вы скажете, что стремление к идеалу не гарантирует от ошибок. Хорошо, так стремитесь, по крайней мере, к этому идеалу, не оставляйте заранее места для редакционной «работы с автором». Это не наша забота — место всегда найдётся. Рассуждать на тему о неизбежности редакционных переделок — значит портить литературу. Автор, который знает, что его всё равно будут подвергать рубке лозы, не станет писать хорошо. Редактор, который знает, что автор всегда приносит сырой материал, не будет уважать чужую мысль и язык. Все будут правы, но в результате получится не литературное произведение, а нечто совершенно особое, новая разновидность письменности, словом, то, что называют писаниной.
Писанина отличается удивительными свойствами. Во — первых, она неподражаема, как сложный узор на полу, оставленный множеством ног. Во — вторых, всё в ней как будто правильно, подлежащее и сказуемое на месте, цитаты приведены в надлежащем количестве, но мысль не задерживается на этих фразах, не может найти себе точки приложения, ей не за что зацепиться, и она скользит мимо полезного смысла статьи, если он есть. Писанину невозможно читать, и, действительно, её никто не читает, кроме заинтересованных лиц. Писанина — худший враг литературы, это общественное бедствие.
И потом, разве всё это гарантирует от ошибок и недостатков? Если верить Мариэтте Шагинян, только в последнем туре, уже перед самой машиной, автор начинает понимать, что его мало правили в редакции. Он подзывает дежурного редактора и с мефистофельской иронией ему говорит:
«Сто редакторов ползало по этой статье, правили, правили, самое хорошее норовили выкинуть, — а это, молодой человек, что такое? Учитесь! Воспитывайте в себе инстинкт редактора! Тавтология! Повторение одного и того же! Раз — два!»
И автор вычёркивает из первой колонки семь строк. Смотрите, молодые люди, какую пользу приносит коллективный труд!
Но молодые люди могут ответить следующее. Коллективность состоит в том, чтобы каждый делал свою часть общего дела добросовестно и до конца, не полагаясь на то, что его работу сделают другие, и не боясь переработать за других. Только на этой основе возможна подлинная взаимная помощь, обсуждение, полезный совет. Когда же автор производит полуфабрикат, а весь личный состав редакции старается придать ему приличный вид, после чего иногда у семи нянек дитя без глазу, то назвать это коллективным трудом можно только в насмешку. Это не коллективность, а мелкобуржуазная расхлябанность, которая всегда имеет своим дополнением бюрократизм. Писанина есть именно порождение бюрократизма в литературе.
Никто не скажет, что очерки Мариэтты Шагинян можно назвать писаниной; редакционные исправления пошли им на пользу. Здесь речь идёт о том, что писательница неправильно объясняет свои грехи. Ей незачем ссылаться на профессию газетчика и необходимость коллективной работы в редакции. Дело объясняется более просто. Можно ли отличить голубое от розового, живя в таком угаре, как автор «Дневника»? Мышление есть процесс, совершающийся во времени, а где же взять время, если Мариэтте Шягинян буквально некогда вздохнуть? При всём уважении к эпохе Ренессанса нужно признать, что жизнь с тех пор ушла далеко вперёд. «За ней с карандашом не угонишься», — признаёт сама Мариэтта Шагинян. Если так, то давно пора оставить сокращённый метод изучения жизни. Первое, что мешает писательнице в её путешествиях, беседах с народом и даже при чтении книг, — это стремительность, торопливость, или, выражаясь её собственными словами, с к а к н я и п р ы г о т н я. Наши недостатки суть продолжение наших достоинств.
Во время путешествия в Армению Мариэтта Шагинян обедает на берегу горной реки Арпа: «Бежит по камушкам навстречу нам голубая вода, бежит, и поёт, и вскидывает белые гребешки. Поёт по — армянски: ехать — не возвращаться, ехать — не возвращаться. Гомон реки по звуку очень похож на эти слова, и за это я люблю Арпа, потому что больше всего в жизни всегда хотелось ехать, ехать — не возвращаться».
Куда так спешит писательница? Её дневник уделяет слишком много места правилу: «Жить — значит чувствовать, наслаждаться жизнью, чувствовать непрестанно новое, которое бы напоминало, что мы живём…» Конечно, нужно чувствовать новое, но это только средство для понимания жизни и для практического дела. В качестве самоцели погоня за новыми ощущениями не заключает в себе ничего похвального. Нехорошо, если председатели колхозов, академики, новаторы производства, научные проблемы, высотные здания, электрические поильники — всё это служит писателю только для того, чтобы напомнить ему, что он живёт, живёт широкой, полнокровной жизнью.
Мы вовсе не хотим обидеть Мариэтту Шагинян и свято верим в искренность её эмоций. Было бы также неправильно утверждать, что в книге содержатся только эмоции. Автор записывает факты, и многие из них соответствуют действительности. Выдержки из газет, списки фамилий, прочитанных на Доске почёта, таблицы выполнения плана в процентах — всё это занимает немало места в книге Мариэтты Шагинян. «Дневник писателя» буквально ломится от цифр, имён и названий. И всё же конкретного содержания в нём не так много.
Дело в том, что отдельные факты, взятые в любом количестве, — самая абстрактная вещь на свете. Только в общих связях и отношениях факты приобретают живую конкретность, и тогда они очень нужны. Но бывает и так — плохой докладчик украшает свои доклад именами и цифрами; это создаёт впечатление конкретности, не это фальшь. Так и писатель; если ему не хватает конкретного содержания, он наполняет своё сочинение «фактами»: бесчисленными, как песок морской.
Есть очень простой способ проверить, насколько серьёзны интересы автора в области, скажем, животноводства. Мариэтта Шагинян, должно быть, хорошо знакома с этим делом; по крайней мере, она свободно судит о среднем удое, грубых кормах, проценте жирности молока и т. д. Книга её вышла в такой момент, когда вся страна занята вопросом о подъёме животноводства. Читатель, естественно, хочет знать: имеются ли в «Дневнике писателя» какие — нибудь следы беспокойства об отставании этой отрасли сельского хозяйства, пишет ли Мариэтта Шагинян о недостатке коров в колхозном стаде, есть ли в её записках указания на отрицательные стороны существовавшей практики заготовок? Или народ не посвящал её в свои серьёзные дела и затруднения, а встречал хлебом — солью, чтобы исполнить свой долг перед литературой?
Мы яровое убрали
И убрали траву, —
Се тре жоли, се тре жоли!
Коман ву порте ву?
К сожалению, писательница проходит мимо самых трудных вопросов сельского хозяйства, ограничиваясь почти совершенно одной лишь парадной стороной дела. Поэтому, все её термины, проценты, килограммы, литры — только медь звенящая. Мариэтта Шагинян может сказать, что решение таких вопросов есть дело партии и правительства, а не отдельного литератора. Совершенно верно. Однако если писатель серьёзно относится к своей задаче, то его прямая обязанность — представить обществу материал, в котором отражаются различные стороны действительности. Тем самым он способствует принятию правильных решений и сам участвует в жизни народа, а не является только гудошником (из оперы Бородина «Князь Игорь»), умеющим вовремя ударить в колокола с пением «Радость нам!» Писателей, способных дать обществу достоверный материал для решения его вопросов, критика школы Белинского называла «дельными».
К числу дельных произведений литературы можно отнести ряд очерков на темы советской деревни, появившихся в нашей печати одновременно с книгой Мариэтты Шагинян. Факты, приведённые в этих очерках, на первый взгляд носили частный характер, но они подсказывали общие выводы — например, мысль о недопустимости нарушений принципа материальной заинтересованности, имеющего большое значение для всей эпохи социализма, особенно в таком коренном вопросе нашей жизни, как союз рабочего класса с крестьянством.
Конечно, нужно трижды подумать, прежде чем писать на такие темы. Это — дело серьёзное. Но Мариэтта Шагинян достаточно опытный автор, чтобы ответить на запросы читателя, который предан идеям Коммунистической партии, любит литературу и презирает гудошников.
2
В пользу этого мнения о Мариэтте Шагинян говорит прежде всего её литературное имя, а также некоторые места из «Дневника писателя». Приведём следующий пример. В беседе с начальником шахты Кукрусе выясняется, что за шесть лет своей работы «старуха» уже выработала всё, что ей положено, и дошла до границы своего шахтного поля. По целому ряду причин технического и экономического характера принято думать, что дальнейшая выработка была бы невыгодна. Между тем соседняя шахта только строится, а коллектив на Кукрусе работает хорошо, механизация слажена отлично, тонна сланца стоит дёшево, так почему же не перейти на поле соседней шахты? Мариэтта Шагинян согласна с этим предложением. «Тут я опять записываю от себя. Можно это представить психологически: люди обжились, «обработались» на своём месте, развили энергию, сладились, — а тут вдруг сворачивай всё и уходи. И они не ушли и не свернули, а пошли по сланцу дальше, — и это значит, что они сделали какую — то революцию в сложившейся технике и экономике эксплуатации шахты».
