С ещё большей желчью изображает детский праздник Салтыков-Щедрин в очерке 1857 года «Ёлка». Здесь устроенную в доме богатого провинциального купца детскую ёлку рассказчик рассматривает через оконное стекло, что предоставляет ему прекрасную возможность наблюдать со стороны за поведением как детей, так и взрослых. Если само дерево вызывает у него чувство умиления («В пространной зале горит это милое деревцо, которое так сладко заставляет биться маленькие сердца»), то дети раздражают его отсутствием непосредственности: и здесь они ведут себя подобно взрослым, «чинно расхаживая по зале» и «только издалека посматривая на золотые яблоки и орехи, висящие в изобилии на всех ветвях, и нетерпеливо выжидая знака, по которому ёлка должна быть отдана им на разграбление…» И здесь дети бедных родителей, по обычаю приглашённые на праздник, испытывают то же унижение, что и в фельетоне Достоевского: сын хозяина бьёт «Оську-рядского», в то время как Оськина мать «не столько ублажает его, сколько старается прекратить его всхлипыванья новыми толчками». Для взрослых же детская ёлка становится лишним поводом выпить и закусить, что они и делают, «не теряя золотых мгновений». На этом празднике о благолепии и равенстве присутствующих на нём детей и взрослых и речи быть не может, а «милое деревцо» ни в малой мере не способствует созданию атмосферы «мира и в человецех благоволения» [370, II, 234-235].
К теме несоответствия идеи праздника ёлки российской реальности, извращающей его смысл, в 1876 году вновь возвращается Достоевский, когда в «Дневнике писателя» делится своими впечатлениями от ёлки, устроенной в клубе художников. Внимание писателя прежде всего привлечено к поведению детей, в которых он (подобно Панаеву и Салтыкову-Щедрину) отмечает «раннюю испорченность»:
Тут были даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве понимали: почему и зачем они приехали сюда, разряженные в такие дорогие платьица, а дома ходят замарашками… Мало того, они наверно уже понимают, что так непременно и надо, что это вовсе не уклонение, а нормальный закон природы.
[123, XXII,
9]
Тема искажения идеи праздника детской рождественской ёлки развивается и в рассказе Леонида Андреева 1899 года «Ангелочек». В доме богачей Свешниковых мальчики ещё до того, как их пускают к ёлке, стреляют друг в друга пробками из игрушечного ружья, так что у многих из них распухают носы, в то время как девочки смеются, «прижимая обе руки к груди и перегибаясь…» Предупредив детей о необходимости соблюдать тишину, взрослые наконец впускают их в помещение с ёлкой:
Заранее вытаращив глазёнки и затаив дыхание, дети чинно, по паре, входили в ярко освещённую залу и тихо обходили сверкающую ёлку. Она бросала сильный свет без теней на их лица с округлившимися глазами и губками.
Мальчик Сашка, приглашённый на ёлку из милости хозяев, чувствует здесь себя чужим и озлобленным: «Сашка был угрюм и печален, — что-то нехорошее творилось в его маленьком изъязвлённом сердце». Чужой и враждебной кажется ему и сама ёлка, ослепляя его «своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей», равно как чужими были для него «столпившиеся вокруг неё чистенькие, красивые дети, и ему хотелось толкнуть её так, чтобы она повалилась на эти светлые головки» [13, I, 161-162].
Именно этот рассказ Леонида Андреева явился иллюстрацией к мрачным мыслям Блока о переменах, произошедших в русской жизни на рубеже веков. В 1906 году в журнале «Золотое руно» (№ 11-12) была опубликована его статья «Безвременье», в которой наступившее российское безвременье поэт связывает с извращением самой идеи семейного детского праздника. Снова обращаясь к теме несоответствия его исконного смысла современной реальности, Блок идеализирует прошлое, утверждая, что в русской жизни было время, когда этот праздник отвечал его высокому назначению, создавая прекрасную жизненную гармонию:
Был на свете самый чистый и светлый праздник. Он был воспоминанием о золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, — чувства домашнего очага. Праздник Рождества был светел в русских семьях, как ёлочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зелёное дерево и весёлые дети; даже взрослые, не умудрённые весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И всё плясало — и дети и догорающие огоньки свечек.
Здесь Блок и вспоминает «Ангелочка» Леонида Андреева:
Мальчик Сашка у Андреева не видал ёлки и не слушал музыки сквозь стекло. Его просто затащили на ёлку, насильно ввели в праздничный рай. Что же было в новом раю? Там было положительно нехорошо.
Ссылаясь на рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке», Блок пишет, что Достоевский видел в семейном празднике ёлки «непоколебимость домашнего очага, законность нравов добрых и светлых». Однако уже Достоевский, по мнению Блока, предчувствовал наступление нового века: «Радость остыла, потухли очаги. Времени больше нет. Двери открыты во вьюжную площадь» [46, V, 66-70].
Достоевский написал свой фельетон «Ёлка и свадьба» в 1848 году, во времена (по словам Блока) «добрых и чистых нравов русской семьи», но многим ли отличается детская ёлка в изображении Достоевского оттого, как её изобразил Леонид Андреев в конце века и как её ощущал Блок в эпоху «безвременья», в 1906 году? Мрачная и печальная русская литература уже с первых лет появления ёлки в России дискредитировала реальность, не соответствующую прекрасной идее райского дерева.
А другие дети
Тоже Божьи пчёлки,
Лишь в окно глядели
На чужую ёлку…
И. П-въ. «Серёже Пассек».
Как в европейской, так и в русской литературе образ Христовой ёлки, который уже рассматривался нами в связи с мифологией рождественского дерева, оказался тесно связанным с сюжетом о ребёнке-сироте, который смотрит в окно на ёлку в богатом доме. Первым известным произведением, написанным на этот сюжет, стала опубликованная в 1816 году рождественская баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788-1866) «Ёлка ребёнка на чужбине» («Des fremden Kindes heiliger Christ»), где ребёнок-сирота бегает по улицам города и заглядывает в освещённые окна богатых домов, за которыми он видит украшенные свечами ёлки. На сердце ребёнка становится невыносимо тяжко. Рыдая, он обращается с жалобой к Христу: «У каждого ребёнка есть сегодня своя ёлка, свои свечи, они доставляют ему радость, только у меня, бедного, её нет». К сироте приближается другой ребёнок в белом одеянии и со светочем в руках, который говорит: «Я — Христос, день рождения которого празднуют сегодня, я был некогда ребёнком, — таким, как ты. И я не забуду о тебе, даже если все остальные позабыли… Я заставлю твою ёлку сиять здесь, на открытом воздухе, такими яркими огнями, какими не сияет ни одна там, внутри». И сиротка вдруг увидел на небе «свою ёлку», сверкающую звёздами, и сердце его забилось, и он почувствовал себя как во сне. Спустившиеся с ёлки ангелочки увлекают его с собою наверх, к свету. Так дитя-сирота попадает на ёлку к Христу и забывает обо всём, что было «уготовано ему на земле» [123, XXII, 322-323]. Баллада Рюккерта получила в Европе широкую известность и породила большое количество подражаний. На русский язык она переведена не была, однако многие тексты свидетельствуют о её известности в России уже с 1840-х годов [см.: 453, 370-390].
С середины XIX столетия сюжет о «чужой ёлке» становится одним из самых распространённых на страницах рождественских номеров массовых и детских периодических изданий. Разглядывание бедным ребёнком через окно ёлки в богатом доме делается его обязательным мотивом. Этот сентиментальный сюжет разыгрывался в нескольких вариантах.
В первом варианте ребёнок-сирота, рассматривающий ёлку через оконное стекло, замерзает и в предсмертном сне видит своих умерших родителей, Христа и Христову ёлку. Самой известной русскому читателю разработкой этого варианта стал рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке» (1876). Только что осиротевший шестилетний ребёнок бродит по холодному городу и видит в освещённых окнах ёлку:
А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это ёлка, а на ёлке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков … Глядит мальчик, дивится, уж и смеётся, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить.
[123, XXII,
35]
Со временем этот рассказ Достоевского приобрёл репутацию хрестоматийного рождественского текста и многократно переиздавался в сборниках и в святочных хрестоматиях [см., например: 299; 314; 332]. Несмотря на трагический конец, этому варианту свойственна светлая тональность: страдания ребёнка на земле сменяются блаженством вечной жизни на небе и воссоединением его с родными. Для произведений, разрабатывающих этот вариант, образцом служили и другие европейские рождественские тексты, как, например, «Девочка с серными спичками» Андерсена, хорошо известная русскому читателю уже с начала 1840-х годов:
