В этом отношении перл среди перлов — эскиз так называемой арки Геркулеса, в середине которой представлен Фердинанд в образе Геркулеса, оказавшегося на перепутье между доблестью и пороком. Едва ли не прекраснее еще эскиз, средняя часть которого должна была в изображении удаляющегося Меркурия намекать на дурное положение городской торговли благодаря затянувшимся войнам. [92]
Петер Пауль Рубенс. Храм Януса. 1634. Дерево, масло. 70х65,5. Инв. 500. Из собр. Уолпола, Хоутон холл, 1779
Эрмитаж обладает также и несколькими эскизами к знаменитой серии историко-аллегорических картин, исполненных Рубенсом и его учениками для Люксембургского дворца в Париже по заказу королевы Марии Медичи (с 1621 по 1625). Лучшие эскизы к этой серии, впрочем, сгруппированы в Мюнхенской Пинакотеке. [93]
Петер Пауль Рубенс. Коронация Марии Медичи. Эскиз. Дерево, масло. 49х63. Инв. 516
Рубенс был самым гениальным из художников эпохи полного расцвета фламандской живописи, но далеко не единственным. Не говоря уже о сотне его учеников, одновременно с ним работали ряд самостоятельных мастеров, обладающих тем же стилем, как Рубенс. Шел ли этот стиль от Рубенса — самого старшего среди них, или от его учителя ван Ноорта (об искусстве которого приходится лишь догадываться, ибо достоверных произведений его не сохранилось), или же, наконец, стиль этот явился как естественный продукт почвы и данного фазиса культуры — это останется под вопросом. Во всяком случае, стиль этот длился не дольше, нежели 50 — 60 лет, и исчез он, отцвел, как все — в человеческом существовании. Но именно этот стиль сохранил за собою значение лучшего выражения фламандского гения. Как ранний Ренессанс характерен для Флоренции, как готика для северной Франции, так и “рубенсовское барокко” характерно для Фландрии.
Лишь ступенью ниже Рубенса стояли два мастера: Йорданс и Снейдерс. И то в самой Бельгии встретится немало людей, для которых Йорданс стоит выше Рубенса и которые находят, что он цельнее и сильнее его как живописец. Действительно, стоя перед некоторыми картинами Йорданса в Брюсселе или Лувре, почти соглашаешься с этим — настолько эти картины прекрасны в чисто живописном отношении, так сочно они писаны, так звучны их краски, такое впечатление богатства и силы они производят. Если же и следует ставить Йорданса ниже Рубенса, то только потому, что душа Йорданса была грубее, проще. Недаром на старости лет ушел он от главной основы культуры своей родины — от тонкого иезуитского католичества и перешел в протестантство. В нем жила та простодушная искренность, которая не мирится с тайными компромиссами, которая не понимает всех изощрений религии, пожелавшей высшую мистику примирить с житейскими неизбежностями. [94]
Искусство Йорданса отражает, как в чистейшем зеркале, его душу. Оно просто, оно ясно, оно полно животной сытости и здоровья, но оно абсолютно лишено “потусторонности”, мистики. Если же и в его искусстве живет (как в каждом подлинном искусстве) мистическое начало, то и это начало освящает наиболее материальный порядок вещей, самые примитивные из жизненных сил. Даже Рубенс, зачастую патетичный, иногда тонкий, иногда глубокий в своих темах, и всегда более изысканный, представляется рядом с Йордансом возвышенным и глубоким.
Якоб Йорданс. Мадонна с младенцем в венке из цветов. Ок. 1618. Цветы написаны Андрисом Даниельсом.(Ранее автором цветов считался Ян Брейгель.) Дерево, масло. 104х73,5. Инв. 2041. Из собр. Кроза, Париж, 1772
Йорданс женился очень рано, и это, кажется, помешало ему совершить поездку в Италию, считавшуюся необходимой в среде фламандских художников с самых дней Мабюзе и ван Орлей. Но и Йорданс тем не менее Италии обязан своим развитием. Известно, что он прилежно изучал произведения венецианцев и Караваджо, коих к тому времени набралось значительное количество во Фландрии и культ которых чрезвычайно усилился с момента возвращения Рубенса из его странствований. У Рубенса постепенно образовался целый музей антиков и произведений живописи лучших итальянских художников — и музей этот влиял в огромной степени на образование вкусов и в особенности на развитие техники как его самого, так и всех его друзей. Со временем подобный же музей образовался и у самого Йорданса в его великолепном дворце в Антверпене.
Но при этом надо помнить, что период подражания римлянам и флорентийцам успел за целый век пройти, и теперь, если по-прежнему нидерландцы и взирали с почтением на Рафаэля и Микель Анджело, то не задавались больше желанием приблизиться к ним. Рубенс и тот видел в Микель Анджело лишь экспрессивность форм, а в Леонардо экспрессивность лиц. Преследование же “чистой красоты”, “идеальных форм” было им отложено. Напротив того, более родственные по духу венецианцы, и в особенности ломбардец Караваджо, приобрели огромное значение для нидерландских художников. Это были тогда и самые модные художники, сказавшие “последние слова” в искусстве.
Рубенс более универсален, и анализ его творчества дает неисчислимые составные части. Напротив того, связь Йорданса с венецианцами и Караваджо более ясна. Известно при этом, что он скопировал большое количество произведений венецианцев. Эрмитаж содержит ряд великолепных картин Йорданса (1593 — 1678), но, быть может, по ним одним не сложится то впечатление, которое получается от всего его творчества. Чтобы дополнить его, полезно побывать в Кушелевской галерее Академии художеств, где красуется один из его шедевров “Праздник королей”. [95]
Якоб Йорданс. Бобовый король. Ок. 1638. Холст, масло, переведена на новый холст. 157х211. Инв. 3760. Из музея Академии художеств, Петроград, 1922
В Эрмитаже типичной для “бесцеремонного” обращения Йорданса с античностью является большая композиция “Отдых Дианы”, которая скорее похожа на “Торжество фламандской Цереры”. От старого целомудрия богини-охотницы здесь не осталось и следа. Ближе всего к Караваджо подходит один из вариантов Йорданса на тему “Сатир в гостях у поселянина” — несколько черная в тенях, но мощная по формам и по выпуклой светотени картина. Этот сюжет прельщал Йорданса потому, что он давал возможность изобразить обжорство и какую-то “скотскую уютность”, а в фигуре фавна выявить идеал сильных, звероподобных привольных существ, населяющих недоступные культурному обществу дебри. Самый сюжет отличается простотой. Усталый путник заходит к сатиру и просит поесть. Гостеприимный полубог ставит ему горячую похлебку, но, увидев, что гость, прежде чем есть, дует на свои заледеневшие пальцы, а затем тем же способом старается остудить блюдо, прогоняет его, выражая опасение перед людьми, у которых тоже дыхание бывает то теплым, то холодным — намек на двуличность. Впрочем, Йорданс перетасовал почему-то роли. В гостях оказывается сатир у поселянина, но последний продолжает поражать дикаря своими поступками. Лучшие варианты картины находятся в Мюнхене и в Касселе (два варианта). Эрмитажный, судя по склонности к черноте, относится к позднему периоду.]
Кроме того, мы обладаем рядом превосходных портретов Йорданса. Очень красива в своей полной тесной композиции “Пирушка”, считавшаяся прежде почему-то “семьей Рубенса”, ныне же отождествляемая с семьей самого Йорданса;
Якоб Йорданс. Автопортрет с родителями, братьями и сестрами. Ок. 1615. Холст, масло. 175х137,5. Инв. 484. Из собр. Уолпола, Хоутон холл, 1779
типичен портрет старого, сытого, по-видимому, богатого и недалекого бюргера;
Якоб Йорданс. Портрет старика. 1636/38. Холст, масло. 154х118,5. Инв. 486. Из собр. Кроза, Париж, 1772
великолепными кусками живописи являются этюд старухи и этюд детских головок, и наконец, характерен для позднейшего периода деятельности художника пышно скомпонованный портрет молодых супругов, в бесцветной гамме и в преувеличенной округлости линий которого чувствуются уже новые вкусы. Здесь сказывается парижская мода, велеречие Лебрёна и известная светская манерность.
Еще более односторонен другой великий современник (и зачастую сотрудник) Иорданса и Рубенса — Снейдерс (1579 — 1657). Йорданс был односторонним в отношении своем к делу, но творчество его обнимало очень широкие и многообразные сферы: религию, историю, мифологию, аллегории, портреты. Снейдерс же специализировался на животных и живностях, и это явление вполне естественно в такой среде, как Фландрия, обращавшей едва ли не главное свое внимание на удовлетворение желудка. Снейдерс и был таким гениальным метрдотелем фламандского общества, каким-то волшебником, обладавшим даром будить невоздержанные аппетиты в самых усталых и равнодушных людях. Его творчество — грандиозное искушение, направленное на дразнение обжорства. В зале Эрмитажа, в котором собраны едва ли не лучшие из картин Снейдерса, точно готовится лукулловское пиршество: груды сочного мяса лежат рядом с редкой дичью и роскошнейшими рыбами; на других картинах навалены редкие золотистые, лопающиеся от спелости фрукты, прохладные устрицы, душистые грибы и овощи.
