Ознакомительная версия.
15. Плешивые и покрытые чехлом
С мотивом неузнанного прибытия часто связан мотив покрытой или, наоборот, непокрытой, безволосой головы. Уже в приведенном примере мы видели: "а свое лицо закрой, не кажи". Герой часто надевает на голову какой-нибудь пузырь, или кишку или тряпку. "Тогда выбрал требушину, взял кишки, вымыл как следует, надел на голову — образовалась шляпа у нево, а кишками руки оммотал" (ЗП 2). Или: "Иван купеческий сын отпустил коня на волю, нарядился в бычью шкуру, на голову пузырь надел и пошел на взморье" (Аф. 295). "Купила она три кожи воловьих. Сработал он себе кожан, так что человек и не видно, и хвост пришил сажени в две" (Сев. 47).
Мы видим, что герой в этих случаях почему-то прячет свои волосы, прячет голову. Этот мотив покрытой головы странным образом часто связан со своей противоположностью — с мотивом открытой, плешивой, лысой головы. Часто этот мотив связан с «Незнайкой». "Пошел на бойню, где бьют скот, взял пузырь, надел его на голову. Пришел к царю за милостыней. Царь и спрашивает: "Как тебя зовут?" — "Плешь!" — "По отечеству? — "Плешавница!" — "А откуда родом?" — "Я прохожий, сам не знаю откуда"" (Худ. 4). Здесь герой, покрывший голову, называет себя плешивым. По-видимому, кишки или пузырь должны скрыть волосы, вызвать впечатление плешивости. Совершенно то же имеем и в дунганской сказке. "Некогда жили три брата… Младший на голове носил шапку, сделанную из бараньего желудка, и потому все называли его "плешивый"" (Сказки народов Востока 27). ""А чему он у тебя платком закрыт?" — царь его спрашивает. — "А он у меня плешивой. Так худо смотреть"" (Сев. 91).
С другой стороны, герои сказки часто называются плешивыми. "Что бы тебя ни спрашивали, говори "Лысенький-Плешивенький"" (Ж. ст. 334). Ответ этот в свете приведенных материалов означает: "Разве ты не видишь по моему головному убору, откуда я иду, и что на мне лежит запрет слова". Именно плешивый разрешает иногда задачу царевны (481). "Мои три загадки решил этот плешивый. Хоть он и плешивый, а я пойду за него", — говорит царевна в узбекской сказке. "Жили семеро глупых лысых и один хитрый растрепа" — так начинается халха — монгольская сказка (Сказки народов Востока 33, 40). Этот растрепа напоминает немецкого Grindkopf — героя с колтуном в волосах. В чем здесь дело? Откуда такая распространенность, такая устойчивость этой частности?[3]
В обряде инициации не было, пожалуй, ни одной части человеческого тела, которая не подвергалась бы каким-нибудь манипуляциям. Даже внутренности, как мы видели, считались вынутыми и замененными. Особым манипуляциям подвергались и голова и волосы. Манипуляции с волосами были двоякие: или их обрезали, опаляли, или, наоборот, давали им расти, но в таком случае их прятали под особый головной убор, который нельзя было снимать.
Свидетельства об этом мы имеем со всех материков, но больше всего с островов Тихого океана. На Соломоновых островах могут жениться только те члены мужских союзов, кто обладает длинными волосами, и кто в отрочестве, т. е. во время полового созревания, носил особого вида головной убор, имевший вид конуса. Волосы врастают в эту шляпу, так что ее невозможно снять. Неверман говорит: "Ему никогда нельзя показываться женщинам без «шляпы» даже вначале, когда волосы еще коротки. Женщина, увидевшая его без шляпы, немедленно была бы предана смерти, все равно как если бы она вступила в место сборищ союза" (Nevermann 139). Юноши за время от обряда до вступления в брак здесь носят название матазезен. Позже шляпы снимаются вместе с волосами (Ср: Parkinson 658; Loeb 256). Таким образом, эта шляпа — знак будущего жениха. Неверман считает, что рост волос способствует увеличению потенции. "С ростом волос мальчик развивается в мужчину и путем ношения "брачной шляпы" он приобретает сексуальную потенцию" (Nevermann 160). Это — одно из десятков возможных объяснений. Волосам приписывается сила — на это здесь можно только указать, напомнив хотя бы историю Самсона и Далилы. Из приведенных материалов не видно, чтобы шляпа делалась из кишек или пузырей животных, как это показывает наша сказка. Но в Африке такая форма, по-видимому, существовала. "На Гамбии новообрезанные носят… шапку странной формы с парой бычьих poг" (Frobenius 1898a, 146). Мы понимаем теперь также, почему в американских мифах проглоченные и вновь извергнутые китом выходят из желудка кита без волос.
Все эти материалы позволяют и данный мотив, мотив безволосого жениха или жениха с покрытыми волосами, поставить в генетическую связь с обрядом инициации.
Эти детали дают некоторые дополнительные штрихи для рассмотрения мотива "мужа на свадьбе жены". Однако этот случай существенно отличается от мотива "жены на свадьбе мужа". Там герой встречает суженую вне дома, возвращается, уже собирается вступить в другой брак и т. д. Здесь дело происходит иначе. Герой женат (иди женится) с начала сказки, затем уже уходит из дому, узнает, что жена собирается вступить в новый брак, "за другого хочет замуж выходить" (См. 135) и спешно возвращается, поспевая к свадьбе жены.
В этом случае мы имеем дело с браком, который был совершен до посвящения, мы имеем, далее, уход мужа "в лес", длительное отсутствие его и попытку к новому браку оставшейся дома жены.
Но не противоречит ли это предположение тому порядку вступления в брак, при котором посвящение было одним из условий вступления в брак? Мы здесь имеем не противоречие, а более позднюю форму. По мере вымирания этого обычая обряд совершался все реже и реже, иногда с перерывами в 10 и более лет. И у Шурца и у Вебстера можно найти достаточно примеров этому. Тем временем юноши подрастали, вступали в брак, не дожидаясь посвящения, а посвящению подвергались задним числом, так что бывали случаи, когда посвящению подвергались мужчины лет сорока, вместе с едва достигшими зрелости мальчиками (Schmidt 1029–1056; Codrington 71; Nevermann 18, etc).
Мотив "мужа на свадьбе жены" исследован И. И. Толстым (Толстой 1934). Проф. Толстой не ставит себе целью исследовать происхождение этого мотива. Но в его работе собран материал, который позволяет дать ответ на очень важный для нас вопрос:
где же пребывает муж в то время, как жена его ожидает? Толстой очень убедительно показывает, что "герой уходит в обитель смерти". В вятской сказке пребывание у лешего длится 12 лет, пролетающих как 12 дней, "обычный в сказке мотив быстротечности времени в стране смерти, где год проходит для сознания человека, как один день" (Толстой 1934, 66). В архангельской сказке "Ивана щука-рыба заглонула и вынесла к берегу и выблевала. Иван купеческий сын и пошел" (Онч. 35; Толстой 1934, 66) и т. д. Пребывание в животном как способ посвящения нам уже известно. Есть и другие детали, приводящие к тому же. "Муж возвращается изменившимся; ни жена, ни близкие не узнают его". Совершенно правильно замечает Толстой: "Заслуживает внимания то обстоятельство, что меняется наружность только у мужа: об изменении наружности жены за время разлуки сказка умалчивает" (66).
Наконец, если он, по наблюдениям проф. Толстого, "приходит обросшим волосами, в запущенном, грязном виде, оборванным странником" (516), то и здесь мы имеем верный признак возвращения "из леса".
Перечисленными мотивами не исчерпывается связь сказки с "большим домом". Здесь выбраны только наименее гипотетические, наиболее ясные случаи связи. В плане гипотезы может быть поставлен вопрос и о связи с комплексом «дома» еще некоторых запретов, в частности мотива запрещения похвальбы и мотива запретного чулана.
Возвращающийся должен хранить глубокое молчание обо всем, что он видел и слышал. "Джобсон видел мальчика, который в предыдущую ночь вышел из «чрева». Он никак не мог побудить его открыть рот, мальчик держал палец на губах" (Frobenius 1898a, 146). Мы легко узнаем здесь столь распространенную в сказках «немоту». Как указывает Фробениус, эта немота иногда имеет определенные сроки: она длится столько дней, сколько длился обряд.
В немецких сказках девушка, возвращающаяся из лесного дома, не говорит и не смеется до определенного срока (Гримм, 9). Эту немоту мы имеем и в наших материалах. "Когда парень пробудился и встал, он оказался без языка — не может ничего говорить" (3П 107).
Запрет этот касается всего, что было увидено и узнано в лесу. Нарушение запрета грозит смертью. "Будешь разуметь теперь, что всякая тварь говорит; только никому про то не сказывай, а если скажешь — смертью помрешь" (Аф. 248).
В частности, особой глубокой тайной обставлено обладание помощником или волшебным предметом, талисманом, полученным в лесу. Вот почему сказочный помощник перед тем как герой возвращается домой, запрещает ему хвастать им. "Смотри же, никому не хвались, что ты на мне верхом ездил; а похвалишься — раздавлю тебя!" (242). Формула "что ты на мне верхом ездил" есть просто более художественное выражение, чем "что ты обладаешь мной". "Что ты знаешь, не сказывай никому; а как скажешь — двух минут не проживешь, помрешь!" (Худ. 38). "Не хвались ты мною; не хвались, что за едину ночь дом построили с тобой" (Аф. 313). "Если ты мною похвастаешься, тогда я тебя не пожалею — съем" (ЗП 13).
Ознакомительная версия.
