Но в эпохи общественного упадка Драма отражает этот упадок. Трагедия становится холодным подражанием внешней форме великих творений древности, лишенным гармонического сопровождения смежных искусств и зачастую неверным даже и внешне; или же неловкой попыткой преподать некоторые догмы, почитаемые автором за нравственные истины, причем обычно это — всего лишь благовидно замаскированное стремление польстить какому-либо пороку или слабости, которым заражен и автор, и зрители. Примером первого может служить «Катон» Аддисона, называемый классической и домашней драмой; вторые, к сожалению, столь многочисленны, что примеры были бы излишни. Поэзию нельзя подчинять подобным целям. Поэзия — это огненный меч, всегда обнаженный; он сжигает ножны, в которые его хотели бы вложить. Вот почему все указанные драматические сочинения на редкость непоэтичны; они претендуют на изображение чувств и страсти, но при отсутствии поэтического воображения все это — лишь названия, под которыми скрываются каприз и похоть. В нашей стране периодом наибольшего упадка драмы было царствование Карла II, когда все обычные виды поэзии превратились в воспевание королевских побед над свободою и добродетелью. Один лишь Мильтон озаряет это недостойное его время. В такие времена драма проникается духом расчета, и поэзия исчезает из нее. Комедия утрачивает свою идеальную всеобщность; юмор сменяется острословием; смех вызывается не радостью, но самодовольным торжеством; место веселости занимает ехидство, сарказм и презрение; мы уже не смеемся, мы только улыбаемся. Непристойность, эта кощунственная насмешка над божественной красотою жизни, прикрывшись вуалью, становится от этого пусть менее отвратительной, но более дерзкой; это — чудовище, которому развращенность нравов непрерывно доставляет свежую пищу, пожираемую ею втайне.
Поскольку драма является той формой, где способно сочетаться наибольшее число различных средств поэтического выражения, в ней яснее всего можно наблюдать связь поэзии с общественным благом. Несомненно, что наивысшему расцвету драмы всегда соответствовал наилучший общественный порядок; а упадок или исчезновение драмы там, где она некогда процветала, служит признаком падения нравов и угасания тех сил, которые поддерживают живую душу общества. Но, как говорит Макиавелли о политических установлениях, эту жизнь можно сохранить и возродить, если явятся люди, способные вернуть драму на прежний верный путь. То же относится и к Поэзии в наиболее широком смысле: язык и все формы языкотворчества должны не только возникать, но и поддерживаться; поэт остается верен своей божественной природе: он творец, но он же и провидение.
Гражданская война, завоевания в Азии и победы сперва македонского, а затем римского оружия были ступенями угасания творческих сил Греции.
Буколические поэты, нашедшие покровительство у просвещенных деспотов Сицилии и Египта, были последними представителями славной эпохи. Их поэзия необычайно мелодична: подобно запаху туберозы, она пресыщает чрезмерной сладостью; тогда как поэзия их предшественников была июньским ветром, который смешивает ароматы всех полевых цветов и добавляет к ним собственное бодрящее дыхание, не дающее нашему восприятию утомиться восторгом.
Буколическая и эротическая изысканность поэзии соответствует изнеженности в скульптуре, музыке и прочих искусствах, а также в нравах и общественных порядках; именно это и отличает эпоху, о которой идет речь. В этом недостатке гармонии неповинно ни само поэтическое начало, ни какое-либо неверное его применение. Подобную же чувствительность к влиянию чувств и страстей мы находим в творениях Гомера и Софокла: первый в особенности умел придать неотразимую привлекательность чувственному и патетическому.
Превосходство этих авторов над позднейшими состоит в наличии у них мыслей, относящихся к внутреннему миру человека, а не в отсутствии таких, которые связаны с миром внешним; их совершенство заключается в гармоническом сочетании тех и других. Слабость эротических поэтов не в том, что у них есть, а в том, чего им недостает. Их можно считать причастными современной им развращенности нравов не потому, что они были поэтами, но потому, что они были ими недостаточно. Если б этот распад сумел погасить в них также и восприимчивость к наслаждению, страсти и к красоте природы, которая ставится им в вину как недостаток, — вот тогда торжество зла было бы окончательным.
Ибо конечной целью общественного распада является уничтожение всякой способности к приятным ощущениям; в этом-то и заключается разложение. Оно начинается с воображения и интеллекта, т. е. с сердцевины, а оттуда, подобно парализующему яду, распространяется на чувства и, наконец, даже на чувственные желания, пока все не превращается в омертвелую массу, в которой едва теплится сознание. С приближением такого времени поэзия всегда обращается к тем способностям человека, которые угасают последними и, подобно шагам Астреи,[7] уходящей из мира, голос ее слышится все отдаленнее.
Поэзия неизменно дает людям все наслаждение, какое они способны испытывать; она всегда остается светочем жизни, источником всего прекрасного, благородного и истинного, что еще может существовать в годины мрака.
Несомненно, те из изнеженных жителей Сиракуз и Александрии, которые восхищались поэмами Феокрита, были менее бессердечны, жестоки и чувственны, чем остальные. Прежде чем исчезнет Поэзия, должна распасться самая плоть человеческого общества: никогда еще не распадались полностью священные звенья той цепи, которая, проходя через множество сердец, восходит к великим умам и оттуда посылает незримую эманацию, все соединяющую воедино и поддерживающую жизнь повсюду. Это она содержит в себе одновременно зачатки и своего собственного, и общественного возрождения. Кроме того, не следует ограничивать влияние буколической и эротической поэзии теми, к кому она в свое время обращалась. Те могли воспринять ее бессмертную красоту лишь как отдельные фрагменты. Читатели, наделенные более тонкой восприимчивостью или рожденные в более счастливую эпоху, могут увидеть в ней части той великой поэмы, которую все поэты, подобно согласным думам единого великого ума, слагают от начала времен.
Тот же цикл, хотя и в более узких пределах, прошел и Древний Рим; но там общественная жизнь, по-видимому, никогда не была до такой степени насыщена поэтическим началом. Римляне, как видно, считали, что греки достигли совершенства как в своих нравах, так и в следовании природе; они не пытались создавать, в стихах ли, в скульптуре, музыке или архитектуре, ничего, имевшего прямое отношение к их собственному бытию, но лишь такое, где отражалось нечто общее для всего мира. Впрочем, мы судим об этом по неполным данным, а потому, быть может, с недостаточной полнотой. Энний,[8] Варрон,[9] Пакувий[10] и Акций[11] — все четверо большие поэты — до нас не дошли.
Лукреций[12] обладал творческим даром в высочайшей степени, Вергилий[13] — в очень высокой. У этого последнего изысканность выражений подобна светлой дымке, прикрывающей от читателя ослепительную правдивость его изображений мира.
Ливий весь исполнен поэзии. Однако Гораций,[14] Катулл,[15] Овидий[16] и все другие большие поэты, современники Вергилия, видели человека и природу в зеркале греческого искусства. Государственное устройство и религия также были в Риме менее поэтичны, чем в Греции, как тень всегда бледнее живой плоти. Поэтому римская поэзия скорее следовала за совершенствованием политического и семейного быта, чем звучала с ним в лад. Подлинная поэзия Рима жила в его гражданских установлениях; ибо все прекрасное, истинное и величественное, что в них было, могло порождаться только тем началом, которое творило самый этот порядок вещей. Жизнь Камилла;[17] смерть Регула;[18] сенаторы, торжественно ожидающие прихода победоносных галлов; отказ Республики заключить мир с Ганнибалом после битвы при Каннах[19] — все это не было результатом расчета и вычисления возможных личных выгод такого именно течения событий для тех, кто были одновременно и сочинителями, и актерами этих бессмертных драм.
Воображение, созерцавшее красоту этого общества, создавало ее по собственному образу и подобию; следствием было всемирное владычество, а наградою — вечная слава. Все это — та же поэзия, хотя quia carent vate sacro {Вещего не дал им рок поэта (лат.).}. Все это — эпизоды циклической поэмы, которую Время пишет в памяти людей. Прошлое, подобно вдохновенному рапсоду, поет ее вечно сменяющимся поколениям.
Но вот наконец античная религия и культура завершили цикл своего развития. И мир всецело погрузился бы в хаос и тьму, если бы среди творцов христианской и рыцарской культуры не оказалось своих поэтов, которые создали дотоле неизвестные образцы для мысли и действия; отразившись в умах людей, они, словно полководцы, приняли командование над смятенными полками их мыслей и чувств. В мою задачу не входит рассмотрение зла, причиненного этими идеями; я только еще раз заявляю, на основе высказанных выше положений, что в этом ни в какой мере не повинна содержавшаяся в них поэзия.
