Свою выдумку о «довольстве жизнью» в дореволюционной России сам же Коровин опровергает, когда переходит к конкретным воспоминаниям, в которых нередко вырисовываются неприглядные, а порой бесчеловечные и дикие стороны тогдашней жизни. Вот, например, потрясающая история об обесчещенной крестьянской девушке, которую до смерти забили отец и братья («Дом честной»). Или трагическая судьба попавшего в тяжкую беду человека, испытывающего затем страх перед людьми («Семен-каторжник»). Или рассказ о крестьянской жизни и нравах, узнав о которых В. А. Серов заметил: «А жутковатая штука <…> деревня, мужики, да и Россия» («В деревне»).
Эта серия воспоминаний Коровина, вне зависимости от деклараций автора, нагляднейшим образом иллюстрирует высказывание В. И. Ленина: «Такой дикой страны, в которой бы массы народа настолько были ограблены в смысле образования, света и знания, — такой страны в Европе не осталось ни одной, кроме России»[34].
Несостоятельность панегириков автора по адресу старой России, его идеализация минувшего особенно очевидны, когда он касается хорошо известной ему области — искусства, и в частности вопроса о положении художника в обществе. Воспоминания об учителях и товарищах переполнены сетованиями Коровина на то, что общество не оценило дарования того или иного художника, что истинное признание увидели немногие и т. п. Печальных примеров прозябания и гибели первоклассных мастеров, так и не встретивших необходимого внимания, вокруг Коровина было немало. Перед его глазами на протяжении долгих лет развертывалась драматическая жизнь Врубеля, изведавшего больше, чем кто-либо другой, что такое «людское непонимание». Вот как это выглядит по словам Коровина: «…он [М. А. Врубель] не видел похвал, что кому-нибудь это [то, что делал] нужно. Он изверился из-за непонимания окружающих и вечной травли его… и горьки часто были его глаза, и сирота жизни был этот дивный философ-художник. Не было ни одного человека, который бы больно не укусил его и не старался укусить». Положение художника в обществе — больная тема для Коровина, также испытавшего равнодушие, а нередко и глумление обывательской среды. Сталкиваясь с чиновниками, меценатами, высокопоставленными покровителями, невежественными критиками, Коровин пришел к глубокому убеждению в том, что они нанесли непоправимый вред развитию искусства в России. Давление на художника со стороны людей, имевших власть и тугой кошелек, уязвляло святая святых художнической души Коровина (см., например, очерк «Человечек за забором», с. 566–573).
В связи с этим мысль о независимом положении художника в обществе особенно его привлекала. В очерке «Италия» Коровин даже пытается набросать картину идеальных взаимоотношений художника и просвещенного мецената. Однако в это он и сам не верил. В сущности говоря, он вообще не хотел зависеть от произвола отдельного лица, пусть даже такого масштаба, как С. И. Мамонтов. Еще в 1910 году в преддверии II Всероссийского съезда художников Коровин заявлял о необходимости добиться «права художника быть в государстве необходимым человеком в смысле поднятия вкуса страны». А оно ему мыслилось достаточно широко. «…Нужно, — говорил он, — чтобы закон пошел к нему [художнику] навстречу и поверил ему хотя бы в том, что: 1) нельзя переделывать старину; 2) нельзя вывозить за границу образцы русского творчества (прежнего времени); 3) что нужно поручить художникам вопрос об окрасках памятников старины (дворцов и т. п.); 4) поручить им устройство выставок, постановок театров и 5) ввести художников в городские управления»[35]. Даже в пору наибольшего успеха и повсеместного признания, не говоря уже о других периодах жизни, Коровин не переставал жаловаться на «трудные условия, в которых приходится работать», на «массу окружающих… так или иначе тормозящих художественную работу»[36].
Вполне закономерен вопрос: не от мерзостей ли тогдашней жизни бежал Коровин из города и деревни на лоно природы? Говорит же один охотник в его рассказе «Утеха»: «…пойдешь по лугам, лесам, заночуешь в стогу и вот забудешь эту всю чертову жизнь <…> И отдохнешь от человеческой зависти <…> Бродишь с ружьишкой, поговоришь сам с собой, смотришь, ветром в поле тоску и разгонит <…> Поймешь все, и опять утеха на душу сойдет. Тихое осенение <…> Сладить оно, конечно, с дуростью человечьей трудно, а скажу так, на природе, в лесах, далях, в тишине на приволье человек тишает и умнеет — добреет человек». Безусловно, тяга Коровина к природе была в какой-то степени обусловлена неприятием «чертовой жизни».
Русская природа представляла для Коровина нескончаемое очарование во все времена года. У него имеются целые серии «сезонных» рассказов. Он словно упивался описаниями родной природы, по которой тосковал на чужбине. Так, вспоминая многочисленные прелести той местности, где находился его деревенский дом, Константин Алексеевич замечал: «…мне казалось, что это рай. Я думал: „Какой же может быть рай другой?“» И заключал не колеблясь: «Это и был рай»[37]. Всю жизнь природа манила его с неослабевающей силой. Скорее всего, именно себя Коровин имел в виду, когда вложил в уста своему приятелю-рыболову следующую реплику: «…вот и теперь — весна. Значит, я сам не свой. Мне, что ни на есть, надо на реку и в лес. Потому, красу видеть надо. Не могу я без этого жить, чтоб на волю и на радость не поглядеть»[38].
«Рассказами о любви к людям» назвал однажды Коровин свои литературные произведения[39], но в такой же степени он мог сказать, что они являются и рассказами о любви к России и ее природе.
По словам Ф. И. Шаляпина, именно после рассказов Коровина он постиг всю душевную прелесть простых русских людей, с которыми они встречались на Родине: «…ты объяснил и Павла, и Герасима, и Кузнецова, — говорил он художнику, — а ведь я их не понимал и даже сначала немножко сторонился. А оказывается, это были презабавные и прекрасные люди»[40].
Писатель, известный художественный и литературный критик С. К. Маковский, сын художника К. Е. Маковского, в приветствии, обращенном к Коровину по случаю пятидесятилетия его деятельности на поприще искусства, отмечал: «О том, что вы поэт, Константин Алексеевич, мы знаем давно по вашей живописи. Но с некоторых пор мы узнали любимого нами живописца-поэта и в ваших литературных произведениях. Пейзажи, рассказанные в них, как бы дополняют вашу живопись, свидетельствуя о любви вашей к покинутой родной земле. Не видя ее больше глазами, вы любуетесь ею в словах… И мы любуемся вместе с вами, читая ваши строки»[41].
Историк и критик русского балета Валериан Светлов, автор монографий о Т. П. Карсавиной, А. П. Павловой, М. И. Петипа и О. О. Преображенской, содержательного издания «Современный балет» (1911), говоря о литературном даровании Константина Алексеевича, писал в том же, 1932 году: «Коровин… не только художник краски. Он еще поэт и художник слова. Кто слыхал его удивительные рассказы в дружеской беседе, тот никогда не забудет их юмора, их красочности, их непосредственной прелести потому, что рассказчик Коровин говорит так, как он пишет картины: он находит для рассказов оригинальные словесные краски, блики, штрихи, как находит их на своей палитре для картин. В последнее время он стал печатать эти рассказы, воспоминания, эпизоды своей многообразной жизни, и в этих литературных произведениях нет „литературы“, в них неиссякаемым ключом бьет сама жизнь со всеми ее красками. Перед читателем возникают образы, пейзажи и сцены, как будто он видит их написанными на холсте в той же живой, блещущей, импрессионистической манере, которая является органической природой этого изумительного художника-поэта. Пятьдесят лет такой кипучей, многогранной деятельности — не малый срок; но не весь срок. Есть художественные натуры, подобные радию с его неиссякаемой энергией. Будем надеяться, что запаса этой энергии в руде таланта Коровина хватит еще надолго и что „излучения“ этого таланта доставят нам еще немало красивых радостей и редких художественных ценностей»[42].
Литературное наследие Коровина дает такое неожиданно новое освещение его личности, что подвергает сомнению многие, казалось бы, бесспорные утверждения современников, а некоторые из них лишает какой-либо достоверности. Коровину преимущественно приходилось слышать слово «декадент», которым его заклеймили в самые ранние годы. Людское непонимание, которое сопровождало его друга Врубеля, пришлось испытать в полной мере и ему самому. Даже те, кто считал себя его другом, близким знакомым или выдавал себя за такового, знали его поверхностно, а потому судили о нем большей частью превратно. «Легко и жизнерадостно проходил Костя школьный, а потом житейский путь свой. Везло Косте, и он, беззаботно порхая, срывал „цветы удовольствия“», — писал Нестеров[43]. Приятель Коровина художник С. А. Виноградов замечал: «Это какой-то феномен, которого совсем не треплет жизнь»[44]. Другим знакомым он просто не импонировал как человек, и они не задумываясь утверждали, что он «богема с ног до головы»[45], «вихлястый»[46] и т. д. и т. п. Потом только оказывалось, что «у Мамонтова, когда все думали, что он там как сыр в масле катается, получал гроши»[47], что и далее жизнь Коровина не была сплошь усеяна розами. В Товарищество передвижников он не попал, как его друзья Серов и Левитан, да и академиком он стал позднее их на восемь лет. Коровин так и не увидел ни одной монографии о своем творческом пути, хотя о его сверстниках, даже менее талантливых, они были.
