Ознакомительная версия.
Драма Лермонтова буквально разыгрывалась – это слово следует использовать не в метафорическом, а в прямом смысле. Переходы Лермонтова от «трагического балета» кровавой схватки на поле боя к опасным вылазкам с группой отчаянных «охотников», в которых жизнь порой не ставилась ни во что, а сами вылазки были сродни азартной игре, ставка в которой была жизнь, притупили в нем чувство самосохранения. А мирная жизнь в Пятигорске, в атмосфере пикников, балов, загородных прогулок, пирушек в кругу друзей и приемов в аристократических семействах обострила ощущение карнавальной феерии, где перемешались лица и маски, танцоры и бретеры, серьезность с игрой, а игра с дракой в форме дуэли.
Лермонтов рассматривал реальность как игру. А «она развивает суеверное почтение к форме в ущерб содержанию, а это может стать маниакальной страстью, соединяясь с духом этикета, сословной чести ‹…› Игра сама выбирает себе трудности и как бы ирреализует их ‹…› Если привыкнуть к такой несерьезности, можно впасть в заблуждение относительно суровости настоящих испытаний ‹…› Реальность не столь деликатна».[506]
При всем том Лермонтов не догадывался, что Мартынов имеет серьезные намерения. Как вспоминал Д. А. Столыпин, Мартынов «откровенно сказал ему, что он отнесся к поединку серьезно, потому что не хотел впоследствии подвергаться насмешкам, которыми вообще осыпают людей, делающих дуэль предлогом к бесполезной трате пыжей и гомерическим попойкам».[507]
Последний акт этой полусерьезной, полулицедейской драмы разыгрался в ходе самого поединка. В момент дуэли противники заняли позиции по правилам. Лермонтов стал боком и закрылся пистолетом, приняв классическую позу дуэлянта, за которым второй выстрел. До последнего мгновения он думал, что дуэль будет игрой, разновидностью театрального представления, шуточной безделкой, после которой все ее участники выпьют шампанского, а соперники помирятся и забудут ссору. «А мы дома пир готовили, шампанское покупали, чтобы примирение друзей отпраздновать».[508]
Но проницательный глаз Лермонтова в последний момент дуэли заметил в поведении Мартынова, после команды «сходитесь», зловещие признаки, свидетельствующие о серьезности его намерений. Эту серьезность он воспринял двояко: как очередную выходку в духе «переодевания», подтверждающую позерство, дешевое лицедейство Мартынова, и как едва сдерживаемую неприязнь, граничащую с ненавистью, которая сконцентрировалась на спуске пистолета. Двойственный характер чувства Мартынова породил в Лермонтове такую же двойную реакцию. Презрительная усмешка, которая проступила на его лице, отражала всю гамму чувств поэта за несколько мгновений до рокового выстрела. Это была не та остроумная усмешка, которой Лермонтов разил все отрицательное, искусственное, пошлое, бездарное и ходульное в салонах и гостиных. В той насмешке всегда оставалась доля добродушия и снисхождения к порокам и слабостям «холодных полумасок». Тогда он хотел вышутить их мнимое величие и посмеяться над фальшивой самоуверенностью искренним, натуральным смехом. Проникнув наконец в коварный замысел Мартынова и уже не надеясь на благополучный исход поединка, Лермонтов выразил в своей последней усмешке всю свою творческую силу, на которую только способен человек «в минуту жизни трудную». В этом была его защита и ответ. (В «Герое нашего времени» Лермонтов неоднократно упоминает о пристальном, всматривающемся взгляде Печорина: «Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния».) Трудно было найти в то время живописца, который сумел бы постичь и верно выразить кистью гениальную реакцию Лермонтова в его предсмертный миг.
Казалось бы, мимические изменения – малозначительная деталь в картине такого смертельно опасного события, как дуэль. Тем не менее все немногочисленные свидетели поединка запомнили ее. Мало того – засвидетельствовали в поздних мемуарах («‹…› когда Лермонтов ступил на крайнюю точку, Мартынов спустил курок, и тот пал, успев вздохнуть раз, другой, и, как рассказывали, презрительно взглянул на Мартынова».[509]) Значит, она имела глубокий смысл и – главное – много говорила свидетелям конфликта. Возможно, она стала последней каплей, которая подтолкнула Мартынова сделать меткий выстрел. Ведь первоначально предрешенность исхода дуэли не была очевидна. Перед тем как обменяться выстрелами, соперники сконцентрировались на душевном поединке. И беззащитный перед ударом пули Лермонтов оказался победителем психологической дуэли. Энергетика его глаз, гипнотически действовавшая на его современников, поразила душу его врага до ее глубины: «Мой взор ‹…› как меч, как яд опасен»[510]; «этот взор был остановившаяся молния»[511]; «‹…› если начнет кого, хоть на пари, взглядом преследовать, – загоняет, места себе человек не найдет».[512] Мартынов, очевидно, не смог выдержать психологический заряд такой силы и отреагировал единственным доступным для него и безопасным оружием – пистолетным выстрелом.
Еще одна деталь этого в значительной степени психологического поединка помогает нам разобраться в его трагическом исходе. В среде боевых офицеров Мартынов считался неважным стрелком. И сделать смертельный выстрел на расстоянии двадцати шагов для него, по мнению круга знакомых ему людей, было делом непростым. К этому надо добавить неудобную позицию, в которой находился Мартынов и в которую секунданты его сознательно поставили – стрелять снизу вверх. Многоговорящая случайность, символически дополняющая картину дуэли и отношений ее главных участников:
Лермонтов снова оказался вверху, демонстрируя, хотя и невольно, свое превосходство над соперником. Поэтому удивляет безукоризненная точность его выстрела, сразившего поэта наповал. Поистине «в руке не дрогнул пистолет»! Это могло быть либо случайностью, либо следствие высокой концентрации воли стрелка в момент выстрела.
Склониться к последней версии заставляет психологическая составляющая поединка. Немой поединок вначале произошел между двумя волями дуэлянтов. Психологическое поражение сняло все возможные колебания Мартынова относительно серьезности замысла и подтолкнуло его к решению отомстить обидчику. Вся психическая энергия сосредоточилась на этом выстреле и неизбежно должна была разрядиться в нем (психоаналитики даже называют это явление оккупацией либидо). От этого внимание и мускульное напряжение взаимодействовали так согласованно и уверенно, обеспечив максимальную точность выстрела.
В графическом наследии Лермонтова есть рисунок, изображающий дуэль. На нем соперники расставлены в контрастных положениях и позах. Один – метящийся, другой – неловко закрывающий грудь рукой и пистолетом. Поражает и вызывает сочувствие поза второго дуэлянта: его нелепо расставленные ноги, какой-то жалкий вид, неловкая и скорее всего бесполезная защита привлекают своей жертвенность. Напрашивается вывод, что совершается убийство. Это ощущение подпитывают и позы двух секундантов: оба выражают безнадежность и уверенность по поводу того, чтó произойдет через какое-то мгновение.
Скупыми штрихами Лермонтов мастерски передал напряжение последнего мгновения перед выстрелом. Рисунок настолько выразителен и недвусмысленно передает характер и смысл происходящего, что в нем трудно заподозрить некоторую в таких случаях театральность. Но жертва, изображенная в одном из дуэлянтов, – это отнюдь не Лермонтов во время своей первой дуэли. Это один из тех образов, нафантазированных воображением Лермонтова-художника, который наверное имел не одного своего прототипа в действительности.
С Лермонтовым его сближает не трагическая незащищенность от более опытного и решительного врага, а лишь идеальная человечность и вера в доброе начало, проступающая сквозь эту незащищенность. Это доброе начало сохранялось в душе Грушницкого, когда перед выстрелом «вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно», промолвил «глухим голосом»: «Не могу».[513] Так до последней минуты думал и Печорин: он «был уверен, что ‹Грушницкий› выстрелит в воздух!»[514]
Эти параллели помогают глубже постигнуть психологический механизм поединка Лермонтова с Мартыновым: в графической и литературной форме словно разработаны возможные варианты будущих психологических реакций его участников и сам его исход. Их три и ни в коем случае не более: убийство (графика), справедливое наказание (роман) и месть (реальная дуэль). В зависимости от варианта возникает и соответствующее психологическое состояние дуэлянтов. Таким образом, закономерность дуэли Лермонтова с Мартыновым не совпадает психологически с гибелью поэта, так как последняя оказалась чистой случайностью. «Так и решили, что Мартынов уж никак не попадет. Ему стрелять, как обиженной стороне, а Михаил Юрьевич и совсем целить не станет. Значит, и кончится ничем».[515] Но как верно отметил П. К. Мартьянов, «это был случай вне всякой человеческой предусмотрительности: убийство предусмотреть нельзя».[516]
Ознакомительная версия.
