Я полагаю, никакие оригинальные заявления невозможны, если перетасовывать истертые карты находящейся в употреблении языковой колоды. Эта колода настолько часто использовалась, что в ней не осталось простых истин, которые бы не повторялись бессчетное число раз. Поэтому, что бы внести свой вклад в предмет, сказать новое слово, нужно обновить всю колоду. Делать это у всех на глазах — невыносимо педантично и скучно. Открытое возведение новых лесов допустимо в математике, но не в обычной прозе. Искусство состоит в том, чтобы очень ненавязчиво ослаблять привычные ассоциации и устанавливать но вые на принципах, которые становятся очевидными из контекста, пока наконец не будет создан контекст, где может быть сделано заключение и простое, и в тоже время не являющееся банальным повторением старой мудрости.
Насколько мне это удалось, судить читателям. Но по опыту знаю, что если это вообще кому-либо удается, то крайне редко. Поэтому я хочу не много сказать о том, чего я никоим образом не утверждал и что мне не было никакой необходимости утверждать в связи с концепцией, которая была предложена здесь для рассмотрения.
В мои задачи не входит отрицать, что человечество во все времена жило группами. Напротив, люди всегда жили группами. Обычно эти группы существовали долгое время. Одним важным фактором их устойчивости была преданность людей этим группам и тот факт, что они отождествляли себя с ними. Этот элемент в человеческой жизни не требует какого-либо определенного типа экономики. Это, конечно, был не единственный фактор, помогающий сплачивать группы, но он был одним среди прочих. Если назвать этот фактор обобщенно «патриотизм», то в мои цели на входит отрицать, что определенная доля такого патриотизма действительно составляет вечный элемент человеческой жизни. (Насколько он был силен по сравнению с другими силами — это вопрос, который мы не должны пытаться решить здесь.)
В этой книге утверждается лишь то, что национализм является очень специфической разновидностью патриотизма, которая распространяется и начинает доминировать только при определенных социальных условиях, и что эти условия реально господствуют в современном ми ре и больше нигде. Национализм — это разновидность патриотизма, имеющая несколько очень важных отличительных особенностей. Прежде всего сообщества, которым такой вид патриотизма, а именно национализм, дарит свою преданность, должны быть культурно однородны и зиждиться на культуре, стремящейся быть «высокой» (то есть письменной) культурой. Они должны быть достаточно велики, чтобы чувствовать себя в силах содержать собственную образовательную машину, способную развивать эту культуру, иметь мало четко разграниченных внутренних подгрупп и, напротив, анонимное, текучее и подвижное население, к которому индивид принадлежит не посредственно в силу своего культурного стиля, а не в силу своей принадлежности к составляющим его подгруппам. Однородность, грамотность, анонимность — вот ключевые черты таких сообществ. В книге не утверждается, что культурный шовинизм вовсе отсутствовал в доиндустриальном мире. Утверждается только, что он не имел современных политических целей или устремлений. Не отрицается, что аграрный мир время от времени создавал сообщества, которые могли напоминать современное национальное государство. Только аграрный мир мог делать это время от времени, тогда как современный мир обречен на это в большинстве случаев.
В книге не утверждается, что даже в современном мире национализм — это единственная действующая сила, и сила непреодолимая. Это не так. Она иногда побеждается какой-либо другой силой, или интересом, или инерцией.
Не отрицается мной и то, что человек может иногда находиться в плену доиндустриальных структур и иметь национальное чувство. Племен ной народ может порой быть внутренне племенным и внешне национальным. Действительно, легко назвать один или два очевидных случая та кого типа (например, сомалийцы или курды). Но теперь человек может претендовать на принадлежность к одной из этих национальных единиц просто в силу своей культуры и он не должен обнаруживать (и фактически не должен иметь) опосредующей связи с подгруппой. Не утверждается, что данная концепция может объяснить, почему в некоторые моменты, особенно в период Гитлера и Муссолини, национализм принимает исключительно агрессивный характер. Она претендует только на то, чтобы объяснить, почему национализм зародился и стал распространенным явлением.
Все эти отрицания не являются страховкой от контрпримеров, способной вместе с тем свести почти на нет смысл центрального тезиса. Они только являются признанием, что в сложном мире, на макроуровне объединений и группировок, обобщения без исключений едва ли возможны. Не смотря на это, общие тенденции, такие, как национализм, ясно прослеживаются и социологически обосновываются.
В данном случае, как и в некоторых других, скрупулезно описывая интересующий нас феномен, мы тем самым вплотную подходим к тому, чтобы правильно его объяснить. (По всей видимости, мы хорошо описываем вещи лишь тогда, когда сами их поняли.) Но рассмотрим историю национального принципа. Возьмем две этнографические карты: одну нарисованную до наступления века национализма, другую — уже после того, как принцип национализма вступил в действие.
Первая карта напоминает живопись Кокотки. Смешение контрастных цветовых пятен таково, что в каждой отдельной детали картины невозможно уловить какого-либо отчетливого рисунка, хотя во всем произведении он есть. Исключительное многообразие, разнородность и сложность характеризуют все отдельные части целого: мелкие социальные группы, являющиеся атомами, из которых составлена картина, имеют сложные, неоднозначные и разнообразные связи со многими культурами. Одних связывает язык, других — господствующая религия, третьих — особая вера или обычаи, четвертых — преданность власти и так далее. Когда дело доходит до изображения политической системы, то здесь сложностей не меньше, чем в сфере культуры. Подчинение с одной целью и в одной ситуации не всегда то же самое, что подчинение с какой-либо другой целью и в какой-либо иной период.
Теперь взглянем на этнографическую и политическую карту современного мира. Она напоминает живопись не Кокошки, а, скажем, Модильяни [1]. В ней очень мало нюансов; аккуратные ровные пространства четко отделены друг от друга. Обычно ясно, где кончается одно и начинается другое, и если иногда и встречаются неопределенные или размытые границы, то крайне редко. Переходя от карты к изображенной на ней реальности, мы видим, что почти вся политическая власть сконцентрирована в руках учреждения одного типа — в меру большого и хорошо централизованного государства. В общем, каждое такое государство представляет, поддерживает и олицетворяет собой один тип культуры, один стиль общения, который господствует в его границах и сохранение которого зависит от централизован ной образовательной системы, контролируемой и часто направляемой данным государством. Оно монополизирует законную культуру почти также, как законное насилие, а возможно, даже и больше.
И если мы посмотрим на общество, управляемое таким типом государства, мы увидим, почему все должно быть именно так. Его экономика зависит от мобильности и от способности индивидов контактировать на том уровне, какой может быть достигнут лишь в случае, если эти индивиды приобщены к высокой культуре, причем к одной и той же высокой культуре, в такой степени, какую не в состоянии был обеспечить старый способ воспроизводства индивидов в локальных общинах, как бы между делом, в процессе повседневной трудовой деятельности. Ее в состоянии обеспечить только очень монолитная образовательная система. К тому же экономические задачи, стоящие перед этими индивидами, не позволяют им всем одновременно быть солдатами и гражданами мелких локальных сообществ. Они вынуждены кому-то поручать эти обязанности, чтобы иметь возможность исполнять свою работу.
Таким образом, экономика требует и нового типа централизованной культуры, и централизованного государства. Культура нуждается в государстве. И государство в ситуации, когда оно не может полагаться на сильно разрушенные под группы ни в деле управления населением, ни в деле воспитания в нем того минимума морального рвения и социального отождествления, без которых социальная жизнь становится очень трудной, вероятно, нуждается в однотипном окультуривании молодого поколения. Культура, а не сообщество, создает внутренние законы, такие, какие они есть. Короче говоря, взаимная связь современной культуры и государства является чем-то совершенно новым и проистекает, неизбежно, из достижений современной экономики.
