Самое же главное состоит в том, что мат перестал быть общезначимым культурным механизмом. Ведь сказанное выше касается далеко не всех. Многие тем не менее сохраняют традиционную культуру, и для них обилие мата оскорбительно и даже болезненно.
Таким образом, ситуация с употреблением матерной лексики крайне нестабильна. Расшатывание культурной системы началось в конце 1980-х и начале 1990-х и воспринималось как более или менее естественное и даже прогрессивное в контексте прочих разрушений всевозможных советских запретов.
В связи с этим можно вспомнить хотя бы несколько событий. В 1990 году Владимир Линдерман, известный сейчас как один из лидеров национал-большевиков под партийным псевдонимом “Абель”, начал издавать первую в СССР эротическую газету под названием “Еще”. A 1 апреля 1995 года Александр Никонов с Дмитрием Быковым выпустили в виде приложения к “Собеседнику” первую русскую нецензурную газету “Мать”.
Сегодня можно говорить об определенном возвращении запретов на брань в официальных ситуациях, в том числе на телевидении и радио, в газетах и журналах. Мат не исчез из публичной речи совсем, как в советское время, но заменяется: на телевидении – специальным писком, в печатном тексте – точками. Оба этих способа отражаются в интересном рассуждении по поводу мата в упомянутом выше интервью Леонида Парфенова.
...
– У меня довольно странный вопрос. Вы материтесь?
– До недавнего времени ничего подобного не было, а теперь матерятся все. Похоже, в среднем классе мата больше не стало, а стало – в верхних прослойках Питера и Москвы. Могу ругаться, а могу и не ругаться. В основном это на работе происходит.
…
Мы, кстати, в “Намедни” первыми стали “забипивать” мат, а не вырезать его. Осенью 2001 года впервые ньюсмейкер (не Жириновский где-то снятый и не кто-то там на заднем плане – а ньюсмейкер) Земфира в интервью сказала: “Лёнь, пойми, ну в каждом деле должен быть элемент пох… зма, нет, разъ… байства, нет, надо найти синоним. Вольности, вот, элемент вольности!”
Особенно любопытно отношение к мату в интернете. Здесь вроде бы отсутствует цензура, все дозволено и мат должен процветать, но тем ценнее возникновение спонтанных культурных запретов, иногда очень аккуратно и корректно сформулированных. Приведу пример правила, действующего в Живом журнале в книжном сообществе ru_books, публикующем рецензии на книги (приводится первоначальный вариант):
...
Материться. Не выражайтесь – рецензии, содержащие нецензурную брань, будут удаляться. Это не снобизм, а элементарное приличие и уважение к другим. Если вы решите, что книга, о которой вы пишете, заслуживает только такой рецензии и по-другому вы свои мысли выразить не можете – публикуйте, но в этом случае уберите весь постинг под лжекат (как это сделать – написано выше), а перед ним сообщите, что под лжекатом – нецензурная лексика. Такие рецензии удалены не будут.
Увы, полноценной национальной идеи из мата не получается. Сегодня он скорее разъединяет людей. Например, взрослых и их детей, выросших уже в другой культурной традиции. Что делать? Например, попробовать обойтись без мата, хотя бы при собственных детях, тогда есть надежда, что и для них эта лексика останется табуированной.
К теме мата примыкает тот самый пресловутый блин. Я уже писал, что этот заменитель матерного слова, или эвфемизм, как говорят лингвисты, кажется мне вульгарней того, что он заменяет. Такое же неприятное ощущение от блина испытывают и некоторые мои знакомые и коллеги. Однако это слово все чаще появляется в речи вполне образованных и культурных людей, в том числе и в официальных ситуациях. В начале книги я назвал актера Евгения Миронова, использовавшего блин в благодарственном слове при вручении ему премии. Прошло несколько лет, и уже писатель Дмитрий Быков, вручая ту же премию, зачитывает поэтическое послание, в котором есть такие строки: “Вот вы сидите – номинанты, блин , – инфанты, дебютанты, неофиты, – а через пять минут из вас один пойдет под эти хищные софиты”.
Конечно, можно клеймить всех использующих слово блин, но очевидно, что они просто иначе воспринимают его. Для многих это своеобразный маркер свойскости, близости с собеседником. Иначе говоря, у нас у всех своя языковая интуиция. Я вспоминаю, как когда-то, будучи мальчиком, произнес при отце слово фиг и был поражен его резкой реакцией. Позднее я узнал, что оно тоже эвфемизм, заменитель другого матерного слова, но только сейчас понимаю, как оно могло быть неприятно отцу, ведь примерно те же чувства я испытываю, слыша блин. Конечно, я едва ли изменю свою языковую интуицию, но по крайней мере буду знать, что у других людей она может сильно отличаться от моей и, произнося эвфемизмы, они не имеют в виду ничего дурного.
Терпения и терпимости, – желаю я сам себе, – терпения и терпимости.
По какой-то причине, вероятно, вследствие первородного греха, запас слов, выражающих хвалу, у нас чрезвычайно невелик по сравнению с богатым и разработанным словарем, выражающим хулу.
Понять чужой народ не так сложно, как многие думают. Поживи с этим народом, понаблюдай за ним, походи вместе в магазины, потолкайся с ним в метро, попади пару раз в неловкое положение – и волей-неволей поймешь. Может быть, не все поймешь, но на первое время достаточно. С началом перестройки, когда наконец начали выпускать за границу, появилось множество статей, эссе, путевых заметок, взахлеб описывающих американцев, немцев, японцев, даже до датчан доходило. Из этих текстов прежде всего вычитывалась почти детская радость писавших, источником которой было, по-видимому, осознание двух нетривиальных истин. Во-первых, другие народы действительно существуют, во-вторых, они действительно другие.
Подобные наблюдения хороши тем, что не претендуют на многое, делаются легко, а будучи снабжены толикой юмора, доставляют огромное удовольствие, правда в первую голову самому рассказчику. Плохи же они, естественно, тем, что поверхностны, случайны и, главное, вызывают у самого наблюдаемого народа в лучшем случае усмешку, а то и нескрываемое раздражение. Кроме того, выясняется, что этот метод никак не работает, если хочешь познать свой собственный народ. Ведь, наблюдая за другими, ты постоянно пользуешься сравнением с самим собой (“это они делают не так, как мы”), а сравнивать себя с собой, увы, не получается.
Иное дело – разнообразные научные методы. То есть, конечно, и раздражение они вызывают, и удовольствия такого не доставляют, зато степень проникновения поглубже и доказательства поубедительнее, да и опираются они не только на сравнение. Объект наблюдения и анализа тоже расширяется. Изучаются фольклор, литература, искусство, культура и прочее-прочее. А главное, как говаривал в подобных случаях Киплинг, не забудь про подтяжки, мой мальчик…
А под подтяжками (для тех, кто не понял) мы имеем в виду родной язык.
Когда-то на контрольной по лингвистике на вопрос “Что такое язык?” наша однокурсница написала нечто вроде: “Язык – это неисчерпаемый кладезь всех богатств, накопленных человечеством”. И, несмотря на полученную отметку, была права. Позднее мы узнали, что язык еще и игра (в которую играют люди), и очки (через которые мы видим мир), и тюрьма (из которой некуда бежать), и суп (который мы варим вместе), и бог знает что еще – если не все сразу. Во всяком случае, изучая язык, мы многое узнаем не только о нем самом, но и о людях, которые на нем говорят. А значит, без лингвистики не обойтись.
В науке тоже случаются приливы и отливы. Интерес к какой-то, казалось бы, надежно забытой теме, проблеме или теории возникает неожиданно и лавинообразно растет по своим малопонятным законам, пока вдруг не выясняется, что тема, проблема или теория опять никому не интересны, а если кому и интересны, то надо ждать следующего научного мейнстрима столетия через полтора. В общем – мода (естественно, в хорошем смысле слова), а говоря научным языком – актуальность, хотя первое слово как-то честнее, особенно если речь идет о фундаментальных науках вообще и лингвистике в частности. Ну какая там актуальность, когда все проблемы вечные!
Сейчас одной из самых актуальных (читай, модных) лингвистических задач является исследование связей языка с культурой и мышлением, а также построение картины мира, стоящей за каждым языком. Искать истоки идеи (а особенно – достаточно аморфного комплекса идей) – как правило, дело неблагодарное. Тем не менее это лингвистическое и философское направление обычно возводят к Вильгельму фон Гумбольдту. Именно он первым стал рассматривать язык как деятельность и искать в нем выражение духа народа. Философы и лингвисты подхватили его идеи и понесли, однако следующего прилива пришлось ждать больше века. Неогумбольдтианство возникло в Европе только в 20-х годах прошлого столетия. Правда, несколько раньше – в конце 19 века – в Америке расцвела этнолингвистика, в рамках которой позднее была сформулирована знаменитая гипотеза Сепира – Уорфа. Эта гипотеза утверждала, что родной язык влияет на наше мышление. То, что о сути этой гипотезы спорят до сих пор, нисколько не мешает многим лингвистам продуктивно работать под ее знаменем. В 1953 году в Чикаго даже состоялась посвященная ей конференция, в которой приняли участие не только лингвисты, но и философы, этнографы, психологи и др. И вот теперь – в конце 10-го – начале 21 века – еще один прилив. Среди самых ярких примеров работы австралийской лингвистки Анны Вежбицкой, проникающей в дух народа через его язык.
